Юра представил. Он даже очень хорошо представил. И липкий пот страха снова потек по спине. Потому что сейчас, как он чувствовал, лично для него обсуждается не некий абстрактный отдаленный проект, а самая что ни на есть насущная «повестка дня».
— Это как сон. Как вечный сон. Уснул — и в темноту.
— Когда вы засыпаете, то точно знаете, или, на крайний случай, надеетесь, что проснетесь. А вот если бы вы абсолютно точно знали, что засыпаете навечно? Как бы вы себя тогда чувствовали?
— Ужасно чувствовал бы, — признался Юра. — Но что делать-то? Все мы смертны.
— Вот именно. Все. Для чего тогда жить? В чем смысл жизни? Для чего строить планы на будущее, если воспользоваться ими вы даже не сможете? К чему стремиться, если все равно абсолютно все пойдет прахом?
— Ну, так в детях, внуках человек сохраняется, — вспомнил Попов аргумент из курса философии, которую ему успели преподать ранее.
— Ага, оно самое, — неожиданно грубо хмыкнул собеседник. — Старый добрый аргумент, выработанный из-за абсолютного бессилия перед проблемой. Полная чушь!.. Сколько длится жизнь человеческая? Ну, так, в среднем?
— Где-то лет семьдесят.
— Вот! Ну, плюс дети. Они будут помнить вас еще лет двадцать — тридцать после вашей смерти. Пока сами не умрут. Хорошо — еще внуки. Если немного повезет, то еще и правнуки. То, что вас будут помнить праправнуки — шансов на это практически ноль. Итого, при самом лучшем раскладе — это будет лет семьдесят или восемьдесят. Потом все. Если вы не совершите лично нечто такое, что вас будут помнить в веках, то после этого срока о вас на земле не останется даже памяти. Да и не все ли равно — останется она или нет? Вам-то это будет уже неизвестно. Никогда… Да и к примеру, если у вас просто нет детей? Тогда как? Оставить добрую память о себе у людей? Есть еще такое предложение… Но для этого нужно очень и очень постараться. Такое все равно единицам удается… Да и нужно копнуть глубже. Все, на чем базируются выводы нашего учебника философии для вузов, опираются на человеческую память. И при этом все прекрасно понимают, что и человечество обречено на смерть! Причем на всеобщую смерть! Разве это не смешно?
— Да, — кивнул Юра, отчего в голове у него снова зазвенело, и перед глазами проплыло темное облако. — Я знаю: взорвется Солнце, сожмется Вселенная, и прочие катаклизмы, не оставляющие ни малейшего шанса.
— Ну, вот. Вы же образованный молодой человек. Все знаете. Так для чего же тогда жить атеисту? Просто для того чтобы жить? Раз все равно все пойдет прахом?
— Так ведь живут же люди! И умирать вовсе не желают.
— Да, живут. Сражаются за телесные удовольствия. Строят рай на земле — хотя бы на короткий срок. Лично для себя. Еще немного для своих детей. И немного для внуков. А потом — хоть потоп.
— Ладно, ладно. Вы меня убедили. Что взамен?
— А взамен — только вера. Не может быть такого, чтобы разум человеческий возник сам по себе, и умер сам по себе. Это было бы удивительно жестоко. А мир должен находиться в гармонии.
— В чем здесь гармония?
— Гармония в том, что если есть бессмертие, то каждый наш поступок останется с нами навечно. Поэтому над каждым своим шагом нужно думать, сверяться с совестью, и делать добрые дела. Не тащить же с собой в вечность зло? Только тогда обретает смысл доброта, которая в обычной жизни практичным людям только вредит. Вы же знаете, что добрые и незлобливые всегда уступают во всем злым и расчетливым?
— Да, знаю. Ну и где же он тогда, Бог? Почему он не защищает добрых? Почему попускает злу?
Старик хмыкнул.
— Этот аргумент не нов. Еще говорят, что «Бог больше мучает тех, кого любит». И это правда.
— Правда? Тогда почему…
— Потому что только страданием может очиститься душа. Тот, кто сам не страдал, не может быть добрым. Ему не понять чужую боль… Впрочем, это не главное. Страдания закаляют душу как холодная вода — булат.
Вот я сам. Кем я был, если бы моя жизнь не разрушилась? Так и сдох бы тупым самодовольным ублюдком. Теперь я понял, как нужно было жить. Не для себя нужно было жить — для других. Но поздновато я это понял. И дорого за это заплатил.
Старик погрузился в себя. Однако не переставал говорить. С кем он говорит, было не очень понятно, так как обращаться к Юре он перестал. Но лейтенант продолжал внимательно слушать. Бред это был или нет? Исповедь в пустоту?
— Господь велик, и милосерден. Он не оставляет нас, хотя мы не можем понять его замысла, и зачастую напрасно возводим хулу на свою судьбу. Господь никому не дает испытания больше того, чем он может вынести. Потому церковь и презирает самоубийц — как дезертиров с поля боя жизни. Нужно выполнять свой долг до конца, и тогда Господь вознаградит тебя. Не в этой жизни — что эта жизнь? По меркам Вселенной это даже не искра, это какая-то доля искры, невооруженным глазом невидимая. В другой жизни выдержавших испытание ждет награда. Что это будет — мы не знаем. Никто не возвращался оттуда. Но что будет что-то — это точно. Разум не может кануть бессмысленно в вечность. Раз возникнув, он должен существовать всегда. Всегда! Нельзя не верить в это! Нельзя! Иначе ужас без края и конца, бессмысленность и смерть, которая побеждает все. И ни любовь, ни верность, ни доброта, ни милосердие не значат тогда ничего. Ничего! Человек звучит гордо?! Гнусно звучит человек! Гнусно! Только дух звучит гордо. Кто о духе в себе печется, тому тело безразлично. Это инструмент, бренная оболочка. Все равно она пропадет — так или иначе, рано или поздно. Дух не стареет. Душа в глазах видна. Молодой, старый — глаза не меняются. Бессмертная душа не стареет…
«Кажется, заговариваться начал. Повторяется», — подумал Попов. Но впервые вспомнил, что на нем должна быть цепочка с крестиком. Он поднял руку, пощупал. Да, крестик был на месте.
Внезапно старик очнулся.
— Я когда-то читал у Климова, что если первым христианам во время гонений Нерона предлагали отречься от Христа публично, и иначе грозили смертью на арене, то никто не соглашался, а с песнями псалмов шагали на смерть. Но если им предлагали отречься от Христа, иначе просто убьют прямо здесь в подвале, то большинство отрекалось. Но я Климову не верю. Истинно верующему все равно где умирать. Он отчет Всевышнему будет давать, а не людям здесь на земле…
И все, на этом бывший преподаватель замолчал так, что Попов испугался — может, старик умер? Он отчаянно вслушивался, и когда уловил тихое дыхание, успокоился. Оставаться в зиндане одному ему уж точно не хотелось…
С этого момента прошло много времени. Сколько точно, Юра сказать не мог. Счет дням он потерял уже давно. Однако в яме по утрам становилось все холоднее и холоднее.
Раны у лейтенанта заживали плохо. Его не лечили, но и не били, правда. Кормили плохо — какой-то жидкой бурдой и черным хлебом, но еду давали по два раза в день, и регулярно. Старика никто не забирал наверх. Можно было бы подумать, что о нем забыли, но это было не так. Пищу спускали и ему.
