заблокировав там. Три человека держали их под жестким контролем. Травмированный кривился, морщился… Возможно, ему хотелось бросить на меня злобный взгляд, но он не решался. А что-то произнести — тем более.
Беззубцева же усадили отдельно, с особым почетом, можно сказать. И с ним занялись двое. Видимо, старших в данной группе. Я пристроился рядом. Возражений не было.
— Итак, — веско молвил один, человек лет тридцати пяти с тонким интеллигентным лицом, ну прямо доцент какой-нибудь. — Малопочтенный профессор! Мы ждем от вас правдивого… Я подчеркиваю: правдивого! Рассказа о вашей враждебной деятельности. Скрываться, отпираться бесполезно, как вы понимаете. Вы человек умный… хоть и поганый. «Извините» не говорю. Погань — значит, погань. Однако ума у вас никто не отнимет. Пока, по крайней мере. Что будет потом, неизвестно, может быть, и одуреете. Не исключено. А пока…
«Зачем он эту пургу погнал?..» — подумал я, но промолчал, естественно.
Беззубцев по ходу саркастической речи снабжал лицо надменной мимикой. Когда же опер, замысловато поговорив, умолк, профессор отверз уста с не менее изысканной едкостью:
— Ждете, говорите?.. Не дождетесь. Хотя я, в отличие от вас, воспитан хорошо, и в необходимых случаях извиняюсь. Извините, я приму таблетку валидола…
Наверное, сотрудники спецслужбы смекнули суть не хуже меня, но я сидел ближе. Рывок — и я вцепился в левую руку профессора:
— Ребята, держите! Это суицид! Хочет с собой покончить! На тот свет собрался!..
Свирепое отчаяние придало Беззубцеву силы. Я с огромным трудом удерживал его руку, чувствуя судорожную силу не ахти каких, но запредельно напряженных мышц. Пальцы вцепились в белую таблетку мертвой хваткой. И все же одному из парней удалось ловким движением выбить яд из цепкой клешни.
— Ф-фу!.. — перевел дух старший.
Другой хотел схватить упавшую таблетку, но я воскликнул:
— Осторожней! Яд может через кожу проникнуть!
И опер с проклятием отдернул руку.
Впрочем, у многоопытных парней нашлись и перчатки, и полиэтиленовый пакет, и таблетка была помещена туда. А обессилевший профессор, растрепанный, потерявший очки и высокомерно-лощеный вид — был профессионально обыскан, утратив шансы на добровольный уход из жизни.
— Не пытайтесь избавить от работы соответствующие инстанции, — наставительно молвил чекист-интеллектуал. — Отправляться на тот свет вы теперь должны с санкции государства.
Беззубцев тяжело дышал, откинувшись на спинку сиденья. Он сразу постарел лет на десять.
— Государство… — произнес он, постаравшись вложить в это слово максимум язвительного презрения. — Государство ваше — исчадие ада! Это раковая опухоль мира… это социальный вампир, пьющий кровь из человечества…
— Ага, ага… — с обманным сочувствием закивал мастер риторики. — А вы, конечно, благородный дон… гондон! Решили вырваться за железный занавес, вдохнуть воздух свободы? Осчастливить жителей свободного мира чудо-зельем?..
К этому моменту профессор более-менее отдышался.
— Послушайте, — сказал он, — вы все неудачно острите… тупо, как все делается в вашей стране. А потому что по ограниченности своей просто не можете представить, как живут нормальные люди в нормальных странах…
— А наша страна ненормальная?
— Ха! Глупый вопрос. Я повторяю, я готов еще раз, и еще раз повторить: вы, запертые здесь, в вашей клоаке… вы не пробовали ничего слаще морковки, и даже не знаете, что есть на свете замечательные овощи и фрукты. Надеюсь, иносказание понятно? Ваша тупость, ваш узкий кругозор… Вы живете в идиотском самодовольстве, даже не желая знать, как должны жить люди! А вы живете как скоты. Да ведь и то сказать, к чему стадам дары свободы⁈.. Ну и судите сами: зачем я буду работать на вас, на вашу гадкую власть? Да, разумеется, лучше я все свое отдам нормальному обществу!..
— Солженицына начитался, — вдруг сказал один из молчаливых оперов. — В самиздате!
А еще один ровным тоном молвил:
— Юрий Андреич, дай я этой гниде врежу. Он что-то смелый очень.
Лицо интеллектуала изменила ехидная усмешка:
— Успеется. Заперты мы, значит… — произнес он таким тоном, когда говорящий готовится начать словесную многоходовку.
— В хлеву, — озлобленно подтвердил Беззубцев. — На скотном дворе! И валяетесь в навозе. И хрюкаете: это наша родина!..
— Зато у нас гимн хороший… — загадочно протянул главный.
— Вот и утешайте себя этим. А по правде говоря, и гимн ваш — дерьмо!..
— Не ваш, а наш, — улыбка Юрия Андреевича стала невыносимо вежливой. — Вот кстати! Похоже на анекдот, но это быль. Вы же знаете, кто автор слов гимна? Нашего.
— Я не хочу отвечать на ваши идиотские вопросы!
— Не хотите — не надо. Отвечу сам. Это — Сергей Владимирович Михалков…
— Старый лизоблюд!..
— Вот-вот, о том и речь! Быль такова: один сильно выпивший поэт в узком кругу набросился на Михалкова. Ты и такой, и сякой, и перед властью гнешься, да и стихи твои, правду сказать, дерьмо!.. Вот прямо как вы сказали, так и тот.
— И правильно сказал! Мне это нравится!..
— Нравится-не нравится — соси, моя красавица. Значит, этот алкаш шумит: говно твои стихи, Михалков! А тот в ответ очень спокойно: говно-не говно, а слушать будешь стоя… Понятно, к чему я?
— И понимать не хочу!..
— Так придется! К тому, что страна какая ни была, а работать ты будешь на нее. Не за совесть, конечно, а за страх, но будешь. Может, ты и предпочел бы на тот свет отчалить, да не вышло… И раз так, значит потрудишься на советскую страну.
Юрий Андреевич перешел на «ты» и интонация речи стала грозовой.
— Вы уверены? — гордо вздыбился Беззубцев.
— Сто процентов. Ты потому и дерзкий такой, что знаешь: ничего тебе не будет. Слишком ценный кадр. Не удалось продаться буржуям, так продашься здесь. И купят, это верно. Да ты и так уже согласен, потому что сам-то по себе ты жидкий, бздливый. И что на Лубянке любого до жопы расколют, это ты знаешь. А ты
