Через неделю болезнь отступила, Кей поднялась на ноги. Но слабость еще не прошла, и несколько дней отдыха на природе пошли бы ей на пользу.
Мы решили провести конец недели у нашего старого знакомого, художника Жана Гюго, в его усадьбе Люнель под Авиньоном. Жан приходился внуком Виктору Гюго, но столь высокое родство не накладывало и тени высокомерия на его отношения с приятелями и подругами. В сельском доме Жана царила атмосфера торжества природы над техническими выдумками, а странный характер хозяина, выходившего из своей студии лишь изредка, оставался загадкой для непосвященных. На самом же деле Жан был чу́дным парнем, неразрывно, как Адам, связанным с землей и всем, что на ней, увлеченным художественной работой и предпочитавшим замкнутую сельскую жизнь болтливому птичьему существованию в большом городе. А домочадцы и гости усадьбы существовали сами по себе, отдельно от хозяина, сидевшего в мастерской на втором этаже над картинками и фигурками из глины.
Я вел знакомство с Жаном Гюго с довоенных времен, с ветреных деньков нашей богемной сюрреалистической молодости; меня привлекало в нем неподражаемое своеобразие его характера. А Кей связывала с подругой Жана, дочкой русских эмигрантов со странным для французского уха именем Фроська, давняя приязнь – они вместе когда-то брали уроки музыки у знаменитого петербургского пианиста, оказавшегося в Париже на мели. Приязнь сохранилась, поэтому устроить визит к художнику не составило для нас никакого труда: мы получили любезное приглашение, Кей отправилась в Люнель в середине недели, а я должен был присоединиться к ней пятничным вечером.
Прочим видам транспорта я предпочел автомобиль. По обе стороны дороги расстилалась деревенская Франция под зимним лимонного цвета солнцем – приветливые перелески меж невысоких холмов, плавные линии ландшафта с блуждающими островками пасущегося на скошенных полях скота. Резкие очертания города исчезли из виду, словно их вообще не существует на свете. И я, глядя в лобовое стекло, готов был променять большой шумный город на эту буколическую благодать – если не навсегда, то хотя бы на время. Такое романтическое влечение не вдруг и не на пустом месте возникло: Кей дожидалась меня в сельской усадьбе, в простом деревенском доме без затей, и все мое существо тянулось к моей девочке и летело впереди автомобиля.
В Люнеле, когда я подъехал, меня встретили у входа в дом Кей и Жан, спустившийся из своей мастерской навстречу гостю. Их оживление показалось мне подозрительным, как будто они договорились о таком бурном проявлении чувств, да и держались они слишком тесно друг к другу. Я бы предпочел, чтобы Кей, моя девочка-фазаночка (я так называл ее со времен первой встречи!), встречала меня одна у подъезда, а Жан Гюго оставался бы у себя наверху и занимался своими картинками. С чего это он так наигранно обрадовался, черт возьми!
Но они, топчась перед входом в дом, радовались вместе, и это их радостное единение было мне неприятно; отравленный шип ревности легко вошел в мое сердце. О бурных похождениях хозяина я был наслышан, да и работа Любы в лучших домах высокой моды не была для меня секретом. Положение модели у Вионне или Скиапарелли уже само по себе открывает широкие возможности перед любителями женской красоты. А Кей, говоря откровенно, никогда не отличалась монашеской неприступностью, и моя с ней мимолетная встреча на «Фазаньей ферме» тому пример… Я ревновал и старательно скрывал свою ревность. Это отвратительное негасимое чувство сопутствует любви, они неотделимы друг от друга. В годы войны голова была занята другим, и вот теперь, неожиданно для себя, я увяз в размышлениях о прошлом. Ревность – дурной проводник по закоулкам памяти, и доброго совета от нее не дождешься. Завтра же надо будет отсюда уехать, сославшись на неотложные дела в Париже, иначе нервы вспыхнут, как бикфордов шнур. Возможно, мне все это кажется и нет тут ничего серьезного, но стряхнуть наваждение уже не в моих силах. Я люблю Кей, как никого никогда не любил, вот и лезут мне в голову всякие глупости. Я женюсь на ней, она этого хочет и ждет, но Грейс не согласна разводиться, она привыкла быть баронессой. Нужно заставить ее, вынудить дать мне развод, и тогда я освобожусь от этой фиктивной оккупации.
Пятничный ужин прошел тихо-мирно, мы вспоминали всякие забавные случаи из нашей жизни и много смеялись; но моя душевная тревога, запрятанная глубоко, не рассеивалась. Когда это ревность, от которой и сталь ржавеет, исчезала без следа?!
Овощи, рыба, сыр, домашнее вино – приятный вечер в райском саду. Центральная фигура в доме – его хозяин Жан. Все крутятся вокруг него, как планеты вокруг Солнца. Фроська – загадочная русская женщина, вроде бы домоправительница, совсем некрасива, на мой взгляд, но, странное дело, ее портреты писали кроме Жана многие художники – француз Кокто, испанец Терри, англичанин Вуд… Хозяйке помогает управляться за столом Вася, расторопный паренек с Украины. Он был вывезен немцами в Германию, но сбежал по дороге и добрался каким-то чудом до Франции. Чумазого пятнадцатилетнего маугли, не понимавшего ни слова по-французски, привел железнодорожник со станции, помнивший, что в доме художника есть русская женщина. Жан постепенно привык к найденышу, видел в нем достопримечательность дома, забавную игрушку, худо-бедно одухотворенную, даже пытался учить рисовать. Вот и сейчас, пожевав с нами отварную морковь и выпив бокал вина, паренек сел в углу и стал внимательно слушать разговор гостей и хозяев. Ему не препятствовали.
Ужин прошел почти идиллически. Легкий разговор, как солнечный зайчик, прыгал вокруг стола, от сотрапезника к сотрапезнику. Только один раз обмен репликами между Фроськой и Кей дошел до повышенных тонов, почти до крика. Женщины стремительно перешли с французского на русский, и я перестал их понимать, хотя и строил догадки. Жан над своей тарелкой загадочно улыбался, впрочем, без тени смущения, Вася тоже молчал, наблюдая за происходящим.
Обсуждали политику, де Голля. Художник пытался угадать, что ждет Францию после войны. Жан торжественно пообещал нарисовать иллюстрации к моим будущим мемуарам (и ведь не обманул – моя первая книга в Советском Союзе вышла с его рисунками!).
Обратный путь в Париж мы проделали назавтра в сладком молчании. Мы были одни в машине, никто не отвлекал нас друг от друга: ни ревнитель сельского образа жизни Жан, ни скандальная Фроська, ни ее соотечественник Вася. Я не хотел нарушать безраздельно принадлежавшую нам тишину: разговор, развяжи я его, волей-неволей коснулся бы моих ужасных подозрений. Не было ни малейшего желания, ни сил дать повод, чтобы безмятежная улыбка исчезла с ее лица. Я любил ее безмерно и готов был жизнь за нее отдать. Ну, полжизни…
Прежние заботы брали свое; постепенно сельская идиллия за окном машины перестала меня прельщать и уже не будила во мне романтических чувств. Я спешил оказаться в Париже и войти в нашу с Кей квартиру на улице Сент-Оноре. Войне наступил конец, я вышел из подполья, и забытая было ревность вернулась ко мне первой ласточкой новой жизни. Здравствуй, жизнь без пистолета в кармане, не в кресле чиновника, а за писательским столом над чистым листом бумаги!
А в Париже бушевали страсти, которые не прекращались со дня освобождения. Если в первые дни на улицах звучали выстрелы и жители устраивали самосуд над теми, кто сотрудничал с оккупантами, с улюлюканьем гнали и избивали полуголых женщин, обритых наголо, то теперь наступило время судебных процессов. Метла освобождения захватила не только Петена и Лаваля, но и многих интеллигентов – писателей и журналистов. Многое зависело от документов, которые следователям удавалось собрать, и от общественной важности того или иного дела. Так, «интеллектуальный» коллаборационизм наказывался строже, чем коллаборационизм экономический. Спекулянтов, торговавших с нацистами, или поставщиков металла и цемента для строительства Атлантического вала никто не трогал, а вот художник Жан Кокто и писатель Иван Шмелев были под следствием. На первом месте в этом ряду подозреваемых стоял, оцепенело глядя из-под нависших век, Пьер Дрие ла Рошель – так мне представлялась картина будущего суда…
