нет. Он всегда приходил раньше меня и сидел на этих обломках, ждал. В следующее воскресенье его тоже не оказалось. И в следующее. Я освободил орган из-под завалов. Как вы можете догадаться, от него остались лишь обломки. Я собрал все кусочки, даже самые мелкие. Но старик так и не появился. Может, ему повезло умереть до того, как я закончил работу. Потому что если бы он увидел...
10
Что дальше? Дальше пошел снег. Вы ведь сами знаете. Ну, а откуда вы знали, что я спрятался в картофельной яме? Я не спрятался — мать меня утром послала с корзинкой, чтобы я картошки принес. Журек уже кипел, картошку она поставила вариться, и наверняка бы хватило того, что было в кастрюле. Но ей вдруг показалось, что мало. На, сынок, корзинку, сходи принеси еще, я добавлю. Мать любила готовить помногу: вдруг кто-нибудь голодный нагрянет. А нет, так сами съедим.
Я набрал корзинку, но не успел добраться до дверцы: яма глубокая, а сил у меня еще было мало, приходилось карабкаться со ступеньки на ступеньку, сперва забрасывать корзинку и только потом залезать самому. Я уже был почти у выхода, оставалась последняя ступенька, когда вдруг послышались выстрелы. Я прильнул к щели в дверце и увидел солдат, они бегали, кричали, обливали из канистр дом, коровник, свинарники. Корзинка выпала из моих рук, с грохотом полетела вниз. И вместо того, чтобы выскочить и бежать в дом, я уткнул голову в колени, закрыл глаза, зажал ладонями уши и сидел так, ничего не слыша и не видя.
Признаюсь, по сей день не могу понять, что мной руководило. Не могу себе простить. Нет, это не страх, как можно подумать. Страх вытолкнул бы меня из ямы. Если бы страх, я бы слышал, как колотится мое сердце, а оно остановилось. У меня даже в ушах не шумело. Я весь оцепенел.
Не знаю, сколько я так просидел, словно застыв навеки в этой позе, скорчившись, закрыв глаза, зажав ладонями уши. И сам не понимаю, как уснул. Представляете — уснул. Это нормально? Правда, я никогда не любил рано вставать, с трудом просыпался. Даже когда слышал, как мать, склонившись надо мной, просит: вставай, сынок, вставай, уже пора — все равно не мог проснуться. Так что обычно отец приходил меня будить. Свернет перину и кричит: вставай сейчас же, не то холодной водой оболью! А я потом еще долго ходил сонный. Сонный умывался, одевался. Мы завтракали, а меня все клонило в сон. Приходилось напоминать: ешь, не спи. И в шкалу я шел в полудреме. Иной раз на первом уроке учительница меня будила. Когда летом выгонял коров на пастбище, скорее они меня вели, а я, сонный, тащился следом.
Ну вот, и, когда я потом проснулся, все было в снегу. Такого снега я никогда раньше не видел. Вы себе не представляете. Деревья утопали в сугробах где-то на треть. Недалеко от ямы в саду стоял старый улей, пчелы из него улетели, отец все собирался завести новую пасеку — так этот улей полностью засыпало. Снег шел крупными хлопьями, настолько густой, что почти ничего не было видно. И никак не заканчивался. Приходилось взглядом продираться сквозь него, как сквозь туман. Та зима была бесснежная. Мороз, но снега чуть. Не знаю, когда он пошел. Но каким толстым слоем накрыло землю, стало видно, лишь когда снегопад прекратился. Дверцу засыпало больше чем наполовину. К счастью, та щель, через которую можно было выглянуть наружу, находилась на самом верху. Я с трудом смотрел, так слепило глаза.
Снегопад меняет мир. В лесу, например, идешь, деревья все в снегу, так и хочется прилечь под одним из них. И когда снег идет такими крупными хлопьями, то пусть даже засыплет, все равно бы прилег. А почему бы и нет? Разве так сложно представить, что лежишь в кровати, в своей постели, под толстой периной, и никто тебя не будит, а над тобой стоит счастливая ель. О, деревья тоже бывают счастливыми и несчастными — да, и такое случается. Как люди, разница невелика.
Вижу, вы мне не верите. Так я вам скажу, что в детстве я с первого взгляда понимал, какое дерево счастливо, а какое нет. Шел с матерью по ягоды или по грибы, она искала эти ягоды или грибы, а я — деревья: какие из них счастливые, а какие нет. Иногда я подзывал ее, чтобы она посмотрела: иди же сюда! Мать отрывалась от своих ягод или грибов, думала, что-то со мной случилось. Но ни разу не упрекнула, что я занимаюсь всякой ерундой, напрасно отрываю ее от дела. Представьте себе: рядом два дуба, это дуб и то дуб, но один счастлив, а другой будто застыл в тревоге, на одном листья так и трепещут от радости, что живы, а на другом — словно стремятся поскорее опасть.
Сегодня я уже не в состоянии понять, какое дерево счастливо. Иной раз идешь по лесу, идешь — и не получается. Все кажутся мне одинаковыми, но счастливы они или несчастны, не знаю. Иногда я беру с собой собак, смотрю на них — может, они определят. Но собаки даже не принюхиваются. А как им объяснишь? Да и что они должны нюхать? Какое дерево счастливо, а какое несчастно — это, что ли? Тогда пришлось бы им объяснить, что это значит. А ведь мы и сами не знаем. Впрочем, лес для собак тоже может означать что-то свое. В любом случае для меня это уже не тот лес.
Я замерз, сидя возле этой щели, спустился на дно. Внизу ямы было намного теплее. Там я спал, ел. О, еды было достаточно. Не только картошка. Морковь, свекла, капуста, репа. А пить — снег ел. Мне удалось чуть-чуть отодвинуть дверцу, так, чтобы протянуть руку и зачерпнуть горсть снега.
Я не рассчитывал, что кто-то меня здесь найдет. И даже, признаюсь, не хотел, чтобы меня нашли. Да и кто бы мог это сделать? Тишина, пустота, только этот снег. И потом, вы не поверите, но мне стало хорошо. Я чувствовал себя так же, как когда лежал в камышах в лодке, где-то далеко меня звали — отец, мать, сестры, а я притворялся, что не слышу. И представлял себе, как потом меня будут упрекать: где ж ты был, сынок? Наказанье Господне, а не ребенок. Сколько тебя звать?
Ни один зверь не появился, ни
