них давно уже облетела вся листва.
Интересно, что скажет малец, когда увидит его без портфеля и без шляпы… Наверное, посмеется над ним, как всегда; ну и пусть — он все равно расскажет ему все как есть. Парень что-нибудь да поймет, ведь это только с первого взгляда кажется, будто он пропускает мимо ушей самое главное и только гогочет, как дурак, над всякими мелочами.
Нет, он много чего понимает; просто еще не успел научиться толково отвечать на то, что слышит. Можно подумать, что ему наплевать на то, как окружающие оценивают его умственные способности. Они третий год живут в этой комнатушке, но нельзя поручиться, что до конца научились доверять друг другу. Слушая историю о том, как он когда-то застукал свою жену дома с мужчиной — они заперлись в одной комнате, а дети сидели под замком в другой, — и как он спокойно дождался, пока любовник его жены оденется и уйдет, «потому что, сынок, к нему-то у меня никаких претензий не было», и как потом он повел ее ночью на берег Дуная и велел сделать десять шагов вперед и она сделала десять шагов вперед, и как он выстрелил в нее из пистолета и не попал, но думал, что попал, и как он повернулся и пошел обратно и только на следующий день узнал, что ее видели на вокзале: платье на ней было мокрое, но сама цела и невредима, без единой царапины, — так-то, сынок! — и что она села на поезд и уехала неизвестно куда и с тех пор ее никто не видел, то есть никто в городе, — слушая всю эту историю, парень только ухмылялся да отпускал плоские шуточки. А выслушав до конца, так ничего и не сказал. Он-то был убежден, что парнишка поверил. — он столько лет повторял этот рассказ, что и сам начал верить в него; тем более что жена его и вправду водила домой мужчин, когда он уезжал, а он и впрямь однажды выстрелил шагов с десяти в одну женщину, но не попал. Это была другая женщина, не его жена, хотя, стреляя, он был уверен, что это именно она — специально пришла в ресторан поиздеваться над ним. А потом он сбежал из города; нашелся и повод, чтобы сбежать, — ведь всем стало известно, что он уже ни на что не годен. Быть может, жена его сама и распускала эти слухи — у нее всякий, кто сам по себе, считался ни на что не годным…
Да, он выстрелил из пистолета в ту женщину, а думал, что стреляет в свою жену; но благодаря этому выстрелу у него пропала всякая охота мстить ей, даже после того как он понял, что то была не она. История его отношений с женой завершилась для него в тот самый вечер, когда ему так повезло: пуля попала в стену — высоко, почти в потолок, никому не причинив ни малейшего вреда.
И лишь недели через две он догадался, что парнишка не поверил ему. Однажды ночью перед сном, ворочаясь в темноте, он спросил:
— Нене Женел, ты и вправду повел тогда свою жену на берег Дуная?
— Я же тебе рассказал все как есть, сынок!
— Ну да, рассказать-то ты рассказал, но теперь скажи, как оно взаправду-то было? Я хоть и деревенский, а тоже кой-чего кумекаю…
— Значит, я тебе наврал — так, что ли?
— Наврать-то не наврал, но, может, чуток присочинил? — В голосе у него звучало напускное равнодушие, за которым скрывались тревога и напряжение. Старик не сразу понял, что́ он имеет в виду, а когда до него дошло, что к чему, весь сон как рукой сняло: «Неужто ему не все равно, правду я сказал тогда или нет?»
— Допустим, я тебе рассказал эту историю, как будто она не со мной, а с кем-то другим произошла. Ну какая тебе разница, приврал я или нет?
— Но ты же говорил, это все с тобой было!
— Ну и что с того?
— А то, что нечего было врать! Ты же сам говоришь, что я тебе друг!
— Вот поэтому-то и не «присочинил», хотя мог бы. Перед тобой, сынок, мне хвастать незачем!
— А эти, общежитские, говорят, что ты любишь прихвастнуть…
— Может, и люблю, сынок, — перед другими.
— Знаешь, нене Женел, по-моему, у каждого человека должен быть кто-то, с кем можно честно поговорить о таких делах. — Сейчас его голос звучал совсем по-мальчишечьи. Не ответить было нельзя.
— Сынок, знаешь, что такое позиционная война?
— Что-то с окопами… траншеи и всякое такое! — тотчас же отчеканил парнишка.
Он невольно улыбнулся:
— Позиционная война возможна до тех пор, пока один из равных по силе противников не получит перевес. Как только силы перестают быть равными, позиционная война сразу прекращается. Так и с дружбой, сынок.
Парнишка не ответил. С той поры он больше не спрашивал его о жене.
* * *
Плутая по незнакомым переулкам, он смутно чувствует, что есть какая-то таинственная связь между тем, что он никак не может выбраться из этого лабиринта, и тем, что тот разговор с парнишкой пришел ему в голову именно теперь. Возможно, это лишь случайное совпадение — и тогда, и сейчас он не может сказать, чем это кончится; как и тогда, его охватило смятение. Он был уязвим, беззащитен. Малец, окажись на его месте, наверняка обрадовался бы, что заблудился: как все юнцы, он только и ждет случая испытать себя. Чувство неуверенности лишь подхлестнуло бы парня, а он просто-напросто понуро отыскивает дорогу назад. Впрочем, это обстоятельство не слишком-то его огорчает: в его годы люди начинают относиться к жизни иначе и, как правило, довольствуются обороной… Тот спор был для него тоже своего рода обороной, как и отчаянные усилия во что бы то ни стало вырваться из сети переулков с неровной булыжной мостовой, от которой так ноют и без того усталые ноги.
Он уже не всматривается в даль, надеясь отыскать конец улочки, по которой бредет. Вокруг стемнело, хорошо хоть — видно еще, куда ступаешь. Но и тут нет худа без добра: по крайней мере сейчас он точно знает, что ему следует делать.
Он осторожно огибает небольшой пруд — с виду вполне безобидный; однако в темноте под водой наверняка скрывается канализационная труба — он уверен, что так оно и есть! С трудом сохраняя равновесие, он идет по кромке тротуара, старательно обходя лужи; на носках ботинок и так уже налипла аккуратная корочка грязи, подсыхающая по краям, но это сущий пустяк по сравнению с вязкой коричневой жижей, хлюпающей под
