Джарен сконцентрировал свое внимание на руках и ладонях Кивы, стараясь не забрести пальцами дальше положенного, а Кива в свою очередь старалась помалкивать о том, что и другим участкам ее тела не помешало бы немного геля. С ними она разберется после того, как Джарен уйдет, тем более что сейчас, когда лекарства начали действовать, она вдруг осознала, что от чужих глаз ее скрывает только короткая накидка Наари и легонькое одеяльце. И хотя все значимые части ее тела были прикрыты, Кива чувствовала себя перед Джареном уязвимой как никогда раньше. Кроме, конечно, прошлой ночи. Но даже вчера они оба были полностью одеты.
– Тебе лучше? – спросил он, закончив с ее второй рукой и сев рядом.
– Гораздо, – призналась Кива, вновь благодаря богов, что не хрипит. – Спасибо.
Она оглянулась в поисках Наари, чтобы поблагодарить и ее, но пока Кива принимала лекарства, надзирательницы уже и след простыл.
– Я хочу тебя кое о чем спросить, – несколько неуверенно проговорил Джарен.
Кива повернулась к нему и заметила, как беспокойно двигаются его руки. Джарен нервничал, и Кива не представляла, почему. Может, хотел спросить ее об Ордалии? Но Наари ведь уже успела рассказать ему про амулет, который, кстати, так и не вернула. И что-то подсказывало Киве: она его уже не увидит. Впрочем, герб выполнил свое предназначение, так что Киве он больше не пригодится.
В крематории много всего произошло, но самое главное Наари не видела: в самой печи Кива была одна. Она содрогнулась и прогнала воспоминание. Ей не хотелось об этом говорить даже с Джареном. Но только Кива открыла рот, чтобы сообщить ему об этом, как Джарен ее опередил:
– Не хочу, чтобы ты думала, будто я на тебя пялился. – Он тут же затих.
Кива вздернула брови: такого начала она не ожидала. От удивления она вся сжалась, но заставила себя расслабиться, напомнив, кто сейчас рядом с ней и как неуютно он, должно быть, себя чувствует. К тому же, судя по всему, Джарен не собиралась расспрашивать об Ордалии, а Кива только рада была отвлечься.
О чем бы ни собирался спросить Джарен, Кива не сомневалась, что он на нее не пялился, и пошутила, чтобы успокоить его:
– Если так и будешь молчать, я подумаю, что именно этим ты и занимался.
Джарен, похоже, шутку Кивы не оценил.
– Просто… – Он заерзал, будто не зная, что сказать. Или какие слова подобрать.
– Что, Джарен?
Он потер шею, отвел глаза и в конце концов выдохнул:
– Неважно. Забудь.
– Да говори уже, – надавила Кива. Теперь ее одновременно глодали любопытство и беспокойство.
Несколько долгих мгновений Джарен молчал, словно споря с самим собой. Но затем он вдохнул поглубже и снова посмотрел ей в глаза.
– Шрамы. У тебя на бедрах. – Он примолк. – Я заметил их, пока нес тебя сюда. Они выглядели как…
Он снова затих, но в этот раз Кива не велела ему продолжать. Внутри у нее все оледенело, разум как будто сковало, и в голове не осталось ни одной связной мысли.
– Да это… ерунда. Ничего особенного, – небрежно отмахнулась Кива. Но слишком беззаботный, слишком высокий голос ее выдал.
Джарен пристально вглядывался в нее золото-голубыми глазами, и на этот раз отвернулась Кива, словно боясь, что он вытянет ответ прямо из ее души.
Она прочистила горло, поморщилась от легкой боли и пожалела, что не попросила побольше макового молока. Могла бы сейчас уже спать, а не отвечать на вопросы Джарена.
– Мне так не показалось, – тихо возразил Джарен. Убеждая, но не настаивая.
Он был так обходителен, так терпелив, что Киве подумалось: если она сейчас повторит свои слова, то Джарен никогда больше не станет ее об этом спрашивать. И она даже открыла было рот, но врать Джарену во второй раз у нее язык не повернулся.
Возможно, Киву просто опьянила дурманящая смесь принятых лекарств, но когда она вновь встретилась с ним взглядом, ей захотелось рассказать все начистоту. Она знала о его шрамах, слышала, как жестоко с ним обращались. Видела на его спине узор, который он скрывает, и историю, что таилась за ним. Может, и ей стоило поделиться с Джареном своей историей.
Кива подняла взгляд к потолку: не могла, глядя ему в глаза, без прикрас приоткрыть свое прошлое.
– Мне было двенадцать, когда мне впервые пришлось вырезать на ком-то залиндовскую метку, – призналась она едва слышно, словно до сих пор не определилась, хочет ли, чтобы ее услышали. – Ты слышал, меня называют бессердечной резчицей. Но что бы они там ни думали, кем бы я ни выглядела в их глазах, я чувствовала все эти метки до единой, каждую, какую бы я ни вырезала. И чувствую до сих пор, вот уже пять лет.
Джарен подался к ней, но Кива по-прежнему на него не глядела.
– Больше я таким не занимаюсь, – прошептала она, бессознательно накрыв рукой бедро. – Однако поначалу… Меня переполняли эмоции, но поговорить было не с кем. Каждый раз, когда я вырезала метку, мне нужно было выплеснуть эти эмоции, нужно было как-то искупить вину. И за каждого человека, которого я резала, я… я резала и себя тоже. Конечно, не сразу же – позже, когда оставалась одна. Я никому об этом не рассказывала.
Вдохнув поглубже, Кива собралась с силами и отогнула край одеяла, обнажая шрамы на обоих бедрах. Провела пальцами по розовым полоскам, покрытым угольными пятнами. Шрамы заметно побледнели за годы, прошедшие с последнего нанесенного увечья.
– Сейчас я не могу сказать, наказывала ли я себя за метки или же считала, что, разделяя боль заключенных, становлюсь в один с ними ряд, пусть они сами об этом никогда бы не узнали. – Кива сглотнула. – Но потом я пристрастилась к этому и поняла, что пора прекращать. Я начала жаждать этой боли, жаждать прилива эндорфинов, прорывавшихся сквозь всепоглощающее онемение. И я знала, что в этом нет ничего хорошего, что я не смогу никому помочь, если сперва не помогу самой себе. – Она снова сглотнула. – Бросать было тяжко. Но я шла маленькими шажками, по одному дню за раз, по одной метке за раз, и в конце концов онемение спало, как и жажда себя калечить. – Кива вновь пробежалась пальцами по шрамам и призналась: – Я до сих пор чувствую вину. Каждый раз. Но я знаю, что на самом деле не виновата, и, пожалуй, это помогает. Помогает не возвращаться к старым привычкам. – Примолкнув, Кива вгляделась в поблекшие розовые полоски. – Ну и конечно, я всегда стараюсь помнить о пациентах. Не хочу оставлять их на произвол судьбы, особенно по своей вине.
Киве больше нечего было сказать. Она и сама удивилась тому, как много всего рассказала Джарену, как буквально обнажила перед ним раны. Она по-прежнему не смотрела на него: боялась того, что может прочесть в его взгляде. Жалость? Понимание? Отвращение? Или же все сразу?
Но потом Джарен встал. Кива, не удержавшись, метнула несколько взглядов в его сторону, пока он наклонялся все ниже и ниже, и наконец его губы коснулись ее лба в поцелуе нежном, как шепот.
