Тремя фазами развития религии, согласно Эйнштейну, были страх (“голода, диких зверей, болезни и смерти”), “социальная или нравственная концепция Бога” (Бог, который вознаграждает, наказывает и утешает) и “космическое религиозное чувство”. Сам Эйнштейн признавался, что ему знаком лишь религиозный опыт третьего типа:
Человек, совершенно убежденный в универсальном действии закона причины и следствия, не может и на миг принять идею существа, вмешивающегося в ход событий, – при условии, конечно, что он всерьез относится к гипотезе причинности. Ему не нужна религия страха и столь же малополезна социальная или моральная религия.
Очевидно, для Эйнштейна религия играла совсем другую роль, чем для Галилея. Если оба сходились в том, что природа действует в соответствии с определенными математическими законами, как мы видели, Галилей считал Писание главным руководством по нравственному поведению, ведущему к спасению, тогда как религиозное чувство Эйнштейна вдохновлялось именно и исключительно этими законами природы.
Определения науки и религии у Эйнштейна стремились пойти еще дальше. Он определил науку как “попытку апостериорной реконструкции сущего посредством процесса концептуализации”. Это значит, что наука, по мнению Эйнштейна, описывает реальность так, как та существует, а не какой она должна быть в идеале. Напротив, религия, объяснял Эйнштейн, являлась “вековой попыткой человечества обрести ясное и исчерпывающее понимание этих ценностей и целей [освободиться от эгоистичных, ориентированных на собственное «я» желаний и получить сверхличностное вдохновение к улучшению сущего] и постоянно усиливать и шире распространять свои усилия”. А именно: для Эйнштейна традиционная религия устанавливает желаемое состояние, а не реальность. Из этих двух определений Эйнштейн делает вывод, что не должно быть никакого столкновения между наукой и религией в отсутствие вмешательства религиозных институтов в сферу науки (например, путем настаивания на буквальном понимании Библии, как в случаях с Галилеем и Дарвином) или введения концепции “персонифицированного Бога”, являвшегося для Эйнштейна неприемлемым с научной точки зрения.
Эйнштейн признавал, что наука не обладает инструментами для того, чтобы однозначно опровергнуть концепцию персонифицированного Бога, но считал это понятие “никчемным”, поскольку оно способно “сохраняться не под ярким светом, а лишь во тьме”.
Отрицание Эйнштейном персонифицированного Бога вызвало чрезвычайно острую реакцию, главным образом негативную, во многих кругах. Языком, очень напоминающим о нападках аристотелианцев на Галилея, священник из Норт-Хадсона в штате Нью-Йорк писал в Hudson (N. Y.) Dispatch: “Эйнштейн не понимает, о чем говорит. Он совершенно не прав. Некоторые люди думают, что раз они достигли высокого уровня знания в определенной области, то в состоянии высказываться на любую тему”.
Не все отклики были отрицательными. Инвалид – ветеран Первой мировой войны из Рочестера в штате Нью-Йорк – писал: “Великие лидеры, мыслители и патриоты прошлого, которые сражались и умирали за свободу мысли, слова, печати, за интеллектуальную свободу, приветствуют вас! Как и имя великого, выдающегося Спинозы, ваше имя будет жить, пока существует человечество”[255].
Самого Эйнштейна особенно раздражал тот факт, что его называли атеистом. На благотворительном обеде в Нью-Йорке он обратился к немецкому дипломату-антинацисту со словами, напоминающими панегирик Вивиани в адрес Галилея: “Перед лицом такой гармонии в космосе, которую я своим слабым человеческим умом способен воспринять, все еще находятся люди, говорящие, что Бога нет. Однако по-настоящему злит меня то, что они ссылаются на меня в поддержку своих взглядов”[256].
Удивительно, что письмо от 3 января 1954 г., в котором Эйнштейн повторил свои взгляды на “персонифицированного Бога” и “Бога Спинозы”[257], 4 декабря 2018 г. было продано на аукционе “Кристис” за ошеломительную сумму в $2 892 500. Письмо было адресовано немецкому иудейскому философу Эрику Гуткинду и стало ответом на написанную им книгу – религиозный гуманистический манифест на основе библейского учения. Пожалуй, самым важным чувством, которое Эйнштейн выразил в этом письме, стало его согласие с Гуткиндом в том, что люди должны стремиться к “идеалу, выходящему за рамки собственного интереса, стараясь освободиться от эгоистичных желаний, стремясь к улучшению и совершенствованию сущего с акцентом на человеческий элемент”.
С учетом того, что отношения науки и религии являются темой, которая, скорее всего, останется дискуссионной для будущих поколений, представляется особенно важным один совет Галилея и Эйнштейна. Пока выводы науки о физической реальности приемлемы, не сопровождаются вторжением религиозных воззрений и отрицанием доказуемых фактов, между этими двумя сферами не может быть конфликта. Галилей понимал, что Библия не научная книга. Она представляет собой аллегорическое описание благоговейного трепета, который человечество в древности испытывало перед лицом Вселенной, казавшейся непостижимой. Эйнштейн чувствовал то же благоговение, хотя сделал вывод, что космос в конечном счете постигаем. Таким же, в определенном смысле, было мнение папы Иоанна Павла II[258]. Таким образом, мирное сосуществование науки и основных религий (я исключаю отсюда как религиозных фанатиков, так и агрессивных “миссионерствующих” атеистов), безусловно, возможно, по крайней мере в принципе. Философ науки Карл Поппер удачно выразил свои умеренные взгляды по этой теме: “Хотя я не поддерживаю религию, я считаю, что мы должны уважительно относиться ко всем, искренне верующим”[259]. Тем не менее, признавая, что риски конфликта сохраняются, предложение папы вступить в “диалог, способствующий целостности как религии, так и науки и развитию обеих”, представляется ценным шагом вперед. Мы должны обеспечить сосуществование многих идей и идеалов и свободу их обсуждать[260], воспрепятствовав лишь нетерпимости[261].
