и победоносно останавливается в центре комнаты. Теперь ее голос звучит деловито:
— У вас два варианта. Вы или сами рассказываете Вонке о своем вероломстве, или расскажу я. Предлагаю выбрать второй вариант, он не такой тяжелый, я дам вам время собрать вещи, и когда ему станет все известно, вас уже не будет на фабрике. Никаких обидных слов, никаких горестных воспоминаний. Тихий разрыв. Но выбор за вами.
— Первый вариант, — непослушными губами выдавливаю я.
— Я так и думала, — спокойно кивает Франческа. — Надежда умирает последней. Я дам вам время до полуночи. Была рада знакомству, обниматься на прощание не предлагаю. Ciao-ciao!
И она поворачивается спиной. Только я не двигаюсь с места. Стою и оцепенело разглядываю две парные родинки на ее правой лопатке.
— Ну что еще, Элизабетта? — устало оборачивается Франческа.
Я молчу.
Приподнимая уголки губ, она подходит ближе.
— Что дальше? Вцепитесь мне в волосы, расцарапаете лицо? Мы кубарем покатимся в смертельной схватке? Не делайте глупостей, потому что если вы ударите меня, я не посмотрю, что вы беременны, и ударю вас в ответ. И наверное, бессознательно я буду колотить вас именно по животу, честно предупреждаю. Так что подумайте хорошенько, — она протягивает руку к моему животу и сквозь тонкую ткань рубашки я ощущаю прикосновение ее прохладных пальцев. Никогда я не знала более мерзкого прикосновения. — Подумайте дважды, — добавляет Франческа, и я понимаю, что ее слова — это чистой воды провокация.
“Ты беспринципная, двуличная сука” — вертится у меня на языке что-то совсем детское, но Франческа импульсивна и опасна, и я не позволяю себе ей ответить. Я выдавливаю каменную улыбку:
— Я просто хотела пожелать вам счастья. Надеюсь вы получите то, чего заслуживаете.
Но мой сарказм звучит жалко. Лучше бы я молчала. Франческа не против, чтобы последнее слово осталось за мной. Она только согласно кивает и провожает меня к выходу.
========== Часть 32 ==========
Наверное, мне стоит рассказать о том, что я чувствую. Описать, как что-то словно раздирает меня изнутри на части, как оцепенение холодом сковывает конечности. Беда в том, что то, что я чувствую, настолько иррационально, что я боюсь самой себе в этом признаться. Боюсь, потому что понимаю: я вряд ли смогу проложить грань между моими действительными ощущениями и их сознательной интерпретацией. Мне захочется что-то где-то преувеличить, чтобы получить последовательные выводы. И я не знаю, чего страшусь больше: самообмана или неясности.
С другой стороны, я думаю, что не ошибусь, если предположу, что лейтмотивом моих внутренних переживаний, как всегда, выступает жалость к себе. Чувство парадоксальное: приятное и неприятное одновременно, многие подсаживаются на него, как на наркотик. Мне хочется, чтобы меня пожалели, хочется уткнуться лицом в теплое плечо и чтобы чья-то ладонь гладила меня по волосам, приговаривая “все будет хорошо, Элизабет”. Я понимаю, что проиграла, но за этим стоит какая-то отчаянная гордость одиночки, душевный крик вроде “вы сами во всем виноваты, и теперь вы, вы а не я, должны обо всем жалеть!” Неладное воображение подкидывает красочные картины моих собственных похорон.
А еще мне очень стыдно. И стыд не становится слабее от осознания того, что частично в моем поступке виноват порошок безрассудства, потому что я вовсе не уверена, что поступила бы иначе, не попробовав того пирога. Ведь я колебалась, долго оттягивала момент принятия решения, но с каждым днем думала о Шарлотте все чаще. Как теперь я буду смотреть в глаза Вонке? То, что я скажу, разобьет ему сердце.
И наконец я испытываю внутреннюю дрожь отвращения к чему-то внутри себя самой. И поскольку это внутри, я не могу закрыть на это глаза и подвинуть в сторону. Что-то изводит меня. Вероятно, то, как глубоко Франческа проникла в мою суть, как ловко она померила мою кожу, оставило свои следы. Франческа вывернула мою душу наизнанку таким образом, что я стала отвратительна сама себе. Целиком, до самого естества. Мне стало невыносимо терпеть себя, свою непоставленную косноязычную речь, свою склонность держать глаза на мокром месте, свою неуклюжесть и резковатость, свою бесхребетность и застенчивость, свою ханжескую “праведность” — все до корня, все до сердцевины.
Ужасно хочется разрыдаться в голос, а потом решить, что же делать дальше. Но мне не нужны свидетели. В лифте я быстро вытираю слезы рукавами блузки, а потом мне вдруг приходит в голову, что часом раньше часом позже — сказать все равно придется. И не нужно для этого подбирать слова заранее: пусть это будет самый искренний экспромт. И возможно, Франческа ошибается. Возможно, Вонка сумеет меня простить и доверится мне снова. Буря минует, пощадив нас. Ведь нам есть за что бороться.
Возможно, я не проиграю. Возможно, он любит меня куда сильнее, чем кажется, ведь в последние дни он уже не раз мне это доказывал. И все же… Все же был в словах Франчески какой-то гаденький намек, стоит только вспомнить, с каким чувством она сказала “ваш муж уже предпочел меня вам”. Что дало ей право сделать такой вывод? Почему она так злорадствовала, почему сказала “уже”?
Я морщусь. Какая-то трусливая часть моей души хочет, чтобы самые страшные подозрения подтвердились, потому что тогда я стану не предателем, а жертвой. Но мне противно в этом сознаваться. Вонка боится женщин как огня, разве мог он…? Или как огня, он боится только меня?
Вонку и Чарли я нахожу в Музыкальном цехе за несвойственным им занятием: спором.
— Элли, рассуди нас, — просит Вилли. — Какое название лучше для поющих батончиков: Черный джаз или Новый Шокорлеан?
— Новый Шокорлеан, — говорю я, а у самой сердце сжимается в горошину. Как же мне этого будет не хватать. Как я смогу вернуться к обыденности и рутине и не сойти с ума? Как смогу жить, если потеряю все, что имею? Но внутренний голос не знает пощады. Ты справишься, Элли. У тебя будет ребенок. Теперь ты вынесешь все. — “Черный джаз” звучит немного нетолерантно.
— И я так думаю, — радостно улыбается Чарли, а Вонка только глаза закатывает:
— И ты туда же, Элли! Черный джаз можно будет расширить Белым свингом и Молочным попом.
— Вряд ли маркетологи с тобой согласятся, — смущенно пожимаю плечами я. — В этих названиях есть что-то расистское.
— Современное общество скоро сведет меня с ума, — фыркает Вонка. — Почему если назовешь черного “черным”, схлопочешь обвинение в расовой дискриминации? Ведь это факт. Это все равно, если бы я обижался, назови меня творцом или фабрикантом…
Я получаю приглашение на аттракцион невиданной щедрости: Вонка разрешает мне примкнуть к ним с Чарли
