рассказать о том, что важно, не так-то просто.
Однажды днем я проснулась и увидела на соседней койке пожилую женщину. Она лежала ко мне спиной, свернувшись клубком; голубое больничное одеяло прикрывало ее только наполовину. Сорочка сзади задралась, обнажив явно старый кривой рубец, шедший вдоль позвоночника. Женщина не двигалась, и я ее рассмотрела. Возможно, на меня действовал морфин, но все в ней казалось мне прекрасным и печальным: тонкая белая кожа, которой никогда не касалось солнце, и ложбинка между ягодицами, отливавшая серебром, как перламутровая раковина морского ушка или какого-нибудь другого моллюска. Мысль о красоте этой ложбинки вовсе не казалась мне странной, и я весь день молча наблюдала за женщиной. Она не спала. В какой-то момент она нащупала край одеяла и натянула его на себя. Я ждала, что она шевельнет ногами, но они оставались неподвижны. Ногти на руках у нее были накрашены огненно-красным лаком.
Была еще одна женщина, страдавшая одышкой и страшно словоохотливая; лицо у нее, пока она говорила, двигалось, как будто она жевала что-то мягкое, вроде каши. И что-то с этой кашей было не так, словно она оказалась не такой вкусной, как хотелось бы, как пудинг из тапиоки без сахара или неожиданно пресный йогурт, и женщина все время выталкивала ее языком изо рта. Каждый вечер вокруг этой крупной сдобной женщины рассаживались муж и дети, стараясь чем-то ее задобрить, но она оставалась вечно недовольной, ей было не угодить. Однажды утром ее выписали, а вместо нее положили молодую женщину, почти девочку, которая весь день сидела с прямой спиной, словно только что поняла что-то важное и ей не терпелось отсюда уйти.
Из-за боли я воспринимала окружающее как будто издалека: шуршание резиновых колес по резиновому полу, металлическое звяканье снимаемых с задней спинки койки планшетов с информацией о пациентах. Марк приходил каждый день в семь, спрашивал: «Как ты?» и садился, придвинув больничное кресло. «Видишь вон ту женщину? – говорила я. – Нет, не смотри сейчас».
Потом надо было продержаться ночь. Бежать было некуда. Каждый раз, когда я просыпалась, слышалось, как кто-то еще, глядя в темноту, ворочается в чужих простынях.
Я честный человек. Думаю, я это уже говорила. Я осталась бы верна Марку и тому будущему, о котором мы с ним договорились, но за те дни и долгие ночи какая-то версия меня умерла, треснула и упала на пол. Я через нее перешагнула, как женщина перешагивает через сброшенное на пол платье. И ушла от предназначенной мне жизни, голая, с заживо содранной кожей. Вернулась к тебе.
Конечно, не сразу. Как ты знаешь, это потребовало времени.
* * *
Следствие длилось без малого год, а судебный процесс занял всего три дня. Сомнений в том, что она выстрелила в Бойда – как, утирая слезы, рассказала его секретарша Мэри Бохан – не было, как и в том, что она помешалась. С этим соглашались все; обаятельный адвокат Мартин Райс, который настаивал на ее невменяемости, и не менее обаятельная Мелоди Френч, подтвердившая, что она и вправду тронулась умом.
В первый день для дачи свидетельских показаний вызвали отца Деса. Пока он шел к помосту, его белые волосы сияли, словно озаренные светом, и на Библии он клялся так искренне, что неловко было смотреть. Он повернулся к залу, и во мне, вот странно, проснулась надежда. Наверное, я ждала, что он скажет, что с ней произошло, назовет причины и смягчающие обстоятельства, и мы наконец узнаем правду.
Дес Фолан подтвердил, что на протяжении двенадцати лет работал с моей матерью в качестве психоаналитика. Он сказал, что она не дала согласия на оглашение записей с их сеансов, но судебные психиатры, представляющие как обвинение, так и защиту, с ними ознакомлены.
Во время выступления у него на лице не дрогнул ни один мускул.
– Спасибо, отец Фолан, это все, – сказал адвокат.
Я посмотрела на мать. Она выглядела измученной. От былой красоты не осталось и следа.
Спускаясь, Дес Фолан на мгновение задержался, повернулся к скамье подсудимых и наклонил свою моложавую белую голову.
Мне кажется, что, кроме него, мать никого не слушала. Она сидела, уставившись на свои крепко сжатые кулаки, изредка бросая исподлобья краткий взгляд, как постаревшая грустная девочка.
Врач общей практики, доктор Тим Райан, сообщил, что моя мать с весны 1977 года принимала в малых дозах литий; тогда же он прописал ей трициклический антидепрессант, ингибитор моноаминооксидазы, а также снотворное валиум, которое она принимала много лет. Он регулярно продлевал ей рецепт. Через полгода он начал постепенно снижать дозу антидепрессанта, а через год довел дозу нейролептика до поддерживающей. Она была строптивой пациенткой. Утверждала, что литий мешает ее работе и способствует набору веса. Не исключено, что вопреки рекомендации врача она резко прекратила прием лекарства, что привело к психотическому рецидиву. Подобный побочный эффект отмены препарата хорошо известен – отказываться от него следует постепенно.
Полицейский, производивший арест, показал, что по дороге в участок она вела себя мирно и спокойно, но на вопросы отвечала странно. Утверждала, что является членом ИРА и не признает ирландских законов. Потребовала, чтобы ее допрашивали на ирландском языке, хотя язык, на котором она говорила, был ирландским только в ее воображении. Он сам родом из Гвидора, сказал он, а каждый знает, что тамошний ирландский понять труднее всего, но она говорила на каком-то выдуманном языке и продолжала на нем говорить два часа, то и дело вставляя лозунги сепаратистов. Любые попытки заговорить с ней на настоящем ирландском она встречала «гробовым молчанием».
Бойд О’Нилл сказал, что за три месяца до происшествия моя мать отправила ему рукопись исторической пьесы о проститутке-убийце Доркас Келли, надеясь сыграть в ее экранизации. По его мнению, ее надежды имели под собой мало оснований. Ему на стол каждый месяц кладут кучи подобных «сценариев». Он передал рукопись на доработку опытному сценаристу, заплатив ему деньгами из европейских фондов. О том, чтобы поручить написание киносценария Кэтрин О’Делл, не могло идти и речи. Мисс О’Делл понятия не имеет о том, как пишутся сценарии, цедил он сквозь зубы, не говоря уже о том, что шансы снять этот фильм равнялись нулю, кто бы ни выступил автором сценария, но, даже если допустить ничтожную вероятность того, что фильм появится, никто не пригласил бы мисс О’Делл ни на главную роль, ни даже на роль матери главной героини, потому что она слишком стара. Наконец, как ни прискорбно, использовать ее имя для поиска финансирования проекта не представлялось возможным – его уже никто не помнит.
Вот и все,
