class="p">— Ты отказался, — вздыхает. — Они заставят меня… с Кимом. Я не хочу.
Глубоко под лопаткой появляется странное чувство. Не могу от него избавиться, даже дернув плечом.
— Ким — это тот смазливый парень? Немой? Видел его в бараках. И чем же я лучше его? — усмехаюсь. — Мы оба рабы.
— Теперь нет. Я подписала тебе вольную.
Прикусываю губу, улыбаться уже не хочется.
— Но еще вчера я был рабом.
Она вскидывается и смотрит на меня в открытую.
— Нет! Ты никогда не был рабом. Ты так и не признал ни за кем право владеть собой. И это правильно. Рабство — это… это чудовищно. Если бы я могла…
Она запинается и роняет взгляд вниз, а меня обдает холодом. И почти сразу — жаром.
— Если бы ты могла — что? Освободить меня? Освободить свою рабыню? Но ты уже пыталась.
— Освободить всех, — упрямо качает головой, не поднимая глаз. — Но я не могу.
На мгновение становится ее жаль. Бедная, глупая, наивная девочка, которая все еще верит в сказки. В свободу для всех.
В следующий миг ошеломленно замираю. В голове словно щелкает, озаряется вспышкой молнии, и маленькие кусочки мозаики один за другим соединяются друг с другом, рисуя в воображении четкую картину.
Смотрю на нее другими глазами. Бедная, глупая, наивная девочка… Ты не представляешь, что может сделать с тобой твоя вера. И что я — старый, изломанный, бездушный сукин сын — могу сделать с тобой. Однажды ты сильно пожалеешь, что связалась со мной, но будет поздно.
Слишком поздно.
Ступаю на скользкий путь притворства. С ней это вовсе не трудно.
— А если я скажу, что можешь?
— Что? — забывает, что ей не хочется на меня смотреть, и распахивает свои красивые доверчивые глаза. Смотрит жадно, пытливо.
— Ты хочешь спасти людей? — вкрадчиво спрашиваю я. — Многих людей? Освободить много рабов? Может быть, всех?
— Хочу, — сглатывает, не сводя с меня доверчивых глаз.
Я пораженно смотрю на нее: она и в самом деле хочет.
И верит мне.
Облизываю пересохшие губы, опасаясь спугнуть момент.
— Тогда помоги мне. А я помогу тебе.
Как ко мне посватался ветер,
Бился в окна, в резные ставни.
Поднималась я на рассвете, мама,
Наречённою ветру стала.
Ну, а с ветром кто будет спорить,
Решится ветру перечить?
Вышивай жасмин и левкои,
С женихом ожидая встречи.
Группа «Мельница», «Ветер»
Я не могла взять в толк, чего хочет от меня Джай. Мне стоило больших усилий преодолеть стыд, чтобы просто смотреть на него. Вчера он грубо взял меня, высмеял мое намерение понести от него дитя, а сегодня безжалостно растоптал надежды на побег.
— Поможешь мне? Как? Убедишь Диего оставить меня в покое?
В моих словах звучала горечь, но Джай не заметил ее и насмешливо хмыкнул:
— Не думаю, что он стал бы меня слушать.
— Тогда чем ты поможешь? Задержишь их до прихода корабля?
Едкая ухмылка, кривящая ему губы, неуловимо превратилась в недобрый оскал.
— Боюсь, этого я тоже не смогу. Сбежать тебе не позволят, это ясно. Но ты говорила, что ребенок мог бы решить проблему — помнишь?
С его стороны жестоко было напоминать о моем позоре. Но я уже, кажется, начала привыкать к жестокости Джая и на этот раз смогла выдержать его колючий взгляд.
— Ты сказал, что женат и тебе не нужны другие дети.
— Я солгал, — в хитром прищуре ни капли смущения.
Значит, я все же не так глупа, как ему кажется! И мои ночные раздумья не были бредом.
— Я догадалась.
— Как?
Смотрит удивленно. Надо же.
— Если бы у тебя были жена и дети, ты бы не пошел убивать Вильхельмо, когда я отпустила тебя в первый раз. Ты бы дождался корабля и уехал на север, чтобы поскорее встретиться с ними.
Некоторое время Джай без улыбки смотрел на меня, кусая губы. А затем покосился на открытое окно и сказал:
— Давай-ка отойдем отсюда, госпожа Адальяро. В вашем саду может быть много ушей.
Едва ли кто-нибудь в этом доме, помимо Изабель, Диего и Лей, понимал северное наречие, но я не стала спорить. Джай помог мне сползти со столика. Чувствуя себя ужасно неловко, я поправила платье и отошла к дивану. Джай прикрыл ставни, пододвинул ко мне кресло и сел напротив, опершись локтями о разведенные колени. Я отвела глаза: он все еще был обнажен, и я слишком хорошо помнила, что скрывалось у него под набедренной повязкой.
Джай, казалось, не замечал моего смущения.
— Я ушел из дома, когда мне было семнадцать. К этому времени я еще не успел обзавестись семьей. У меня была невеста, но теперь я ее едва помню. Наверняка она вышла замуж и родила детей другому.
Я изумленно уставилась на него, позабыв о стыде. Никогда прежде он не говорил о себе — что изменилось?
— Почему ты ушел?
— Увлекся рассказами о войне.
Как завороженная, я наблюдала за тем, как злая улыбка ломает правильную линию его выразительных губ. На этот раз он, похоже, злился на самого себя.
— Мне казалось, война — это романтика и слава. Что через год-другой я вернусь домой, возмужавший, увешанный орденами за доблесть, что отец и мать будут гордиться мной… Они отговаривали меня. Но как только на улицах нашего города появились вербовщики, я сбежал.
Он замолчал, погруженный в воспоминания.
— И… что дальше?
— А что дальше? Собственный опыт быстро развеял иллюзии. Я воевал шесть лет, успел дослужиться до капитана. А потом случилась одна заварушка в Халиссинии…
— И ты попал в рабство?
Он недовольно дернул плечом.
— Да.
— И сколько… это продолжается?
— Семь лет.
Я закусила губу. Семь лет — это долго. Это почти половина моей жизни. А семь лет в рабстве… Страшно даже представить.
— И все же я не понимаю… почему ты сразу не уехал домой? Даже если бы тебе удалось убить дона Вильхельмо, тебя убили бы тоже.
Джай посмотрел на меня уже без улыбки.
— Тогда я не видел другого пути.
— А теперь видишь?
— Да.
— И какой? — я даже подалась вперед, сгорая от нетерпения услышать, что он придумал.
— Теперь смерть Вильхельмо мне не нужна. Зачем он мне, если можно освободить много людей, попавших в неволю? Для этого мне и потребуется твоя помощь.
Я облизнула губы.
— А что я должна сделать?
— Прежде всего, оставаться здесь, в Кастаделле. Возможно, мне потребуется не один год, чтобы все подготовить.
Я поникла. И без слов ясно, что это означает. Джай некоторое время внимательно наблюдал за мной, а затем продолжил:
— Я не принуждаю тебя. Пока просто делюсь мыслями.
— Хорошо. Каков твой план?
