Глава 27
Зимнее утро выглядело столь безмятежным, что Саша даже не сразу вспомнила, что где-то по усадьбе бродит страшный колдун Драго Ружа. А вспомнив, охнула и слетела с перин, поражаясь себе: как могла она так беззаботно уснуть?
Марфы Марьяновны в комнате рядом уже не было, пришлось кликать Груню, чтобы заплестись и умыться.
— Ох, барышня, и ночка выдалась, — поделилась служанка, — все выло и тряслось, сколько лет живу, а таких ужастей не припомню.
— А Михаил Алексеевич как? Видела ты его?
— С колдуном прогулялся поутру, а завтрак во флигель попросил. Водит хороводы вокруг мальчонки, Марфу Марьяновну вот только отпустил.
— Я тоже буду завтракать во флигеле, — немедленно решила Саша.
— Да ведь вам не велено из дома выходить!
— Плевала я, — отозвалась она насмешливо, и понеслась к выходу, и так повелительно разговаривала с охраной, что посторонились как миленькие, выпустили ее на улицу.
Во флигеле пахло горелыми травами.
Михаил Алексеевич стоял у окна и задумчиво глядел на падающий снег.
Мальчик спал на его кровати, волосы его вспотели, а дыхание клокотало, хрипело.
— Горячка, — пояснил Михаил Алексеевич, — это хорошо, должно быть. Его тело начало бороться с болезнью.
— Вы совсем не ложились? — встревожилась Саша. — Белый весь, осунувшийся.
Он улыбнулся ей — да так нежно, что у нее сердце скатилось в пятки.
— Давайте позавтракаем вместе, — предложил он непринужденно, — пока Марфа Марьяновна нас не видит. Ее Анна на кухню позвала, а это надолго.
— А этот где? Колдун богомерзкий? Я вчера его как увидела, так дурно мне стало. Как будто между нами нити какие, так и тянут, так и тянут!
— Показалось вам, — Михаил Алексеевич ловко усадил ее на стул, сел напротив и принялся чистить вареные яйца. — Не думайте о нем, Саша Александровна, не стоит. Я скоро напою бульоном мальчика, передам его на попечение кормилицы, и мы с вами прокатимся верхом, хорошо? День-то какой, солнечный, ясный.
Он был необычайно оживлен этим утром, улыбчив, спокоен, и Саша ощутила прилив радости и нежности.
— Я думаю, — проговорила она, краснея от собственной смелости, — как же это будет славно: завтракать вот так каждый день, всю нашу жизнь. Удивительно, как подле вас мне тепло и хорошо.
Он быстро взглянул на нее, протянул очищенное яйцо, налил молока:
— Да и я очень счастлив, что случай привел вас в мою лечебницу.
— А, — она засмеялась, — была от моего дуэлянтства все же польза, а уж вы ворчали-ворчали. Михаил Алексеевич, а вот признайтесь как на духу: у вас изменился не только возраст, но и характер. Стариком вы были куда суровее, отчитывали меня да воспитывали.
— Да, — откликнулся он с рассеянной улыбкой, — нынче я значительно поглупел. Старость — это ведь не только морщины и боль в спине, но и опыт преодоления жизненных трудностей. Человек стареет, когда заботится о детях и жене, когда видит, как растут его внуки. В лечебнице я был лишен всего этого.
— Ничего, — воодушевленно воскликнула Саша, — у вас теперь будет возможность состариться правильно. Наберете еще свою мудрость, а я вот, пожалуй, предпочту от нее отказаться. Стану задорной и веселой старушкой без всяких заумностей. Вот посмотрим, кого больше будут любить наши внуки.
Он засмеялся, встал — легкий, порывистый — и, склонившись, поцеловал легонько Сашу в макушку.
— Вы станете очаровательной старушкой, — заверил он ее, — через полвека, не раньше.
— Да и вы ведь тогда же, — заметила она рассудительно, запрокидывая к нему голову и щекоча пальцами подбородок под светлой бородой.
Он целовал ее пальцы, смеялся, касался быстро то губ, то щек, то шеи.
В этой возне не было той мучительной неловкости, которую Саша ощутила в коляске по дороге из столицы, все было легко и правильно.
Потом Михаил Алексеевич снова ушел к своему маленькому пациенту, слушал специальной трубкой его сердце, прикладывал мокрые тряпицы к его лбу, обтирал пот.
А Саша стояла в дверях и любовалась его плавными, уверенными движениями.
— Стало быть, колдун привез сюда ребенка, чтобы спасти его? — спросил она. — Как это странно. Я была уверена, что он не способен к сочувствию.
— Да, воспользовался тем, что канцлер отравлен и не может ему помешать.
— И что же, Андре поправится?
— Если это не агония, то кризис. После должно стать легче, — он покопошился в огромном сундуке, вынул оттуда склянку, открыл ее. Пронзительно запахло свежестью мяты. Михаил Алексеевич нанес мазь под нос мальчику, видимо, облегчая тому дыхание.
Хлопнула дверь, пришла Марфа Марьяновна, неодобрительно покосилась на Сашу, но ругать не стала. Поставила на столик у кровати чашку бульона.
— Как ты мой маленький, как ты мой миленький, — заворковала она, и Саша зажмурилась даже, вспомнив свое детство и как кормилица так же ходила за ней во время болезней.
— Ступай, ступай, Алексеич, отдохни, — сказала Марфа Марьяновна сердобольно, — а то всю ночь на ногах.
Отдыхать Михаил Алексеевич не стал, а поехал кататься с Сашей, и прогулка эта, наполненная шутливыми разговорами, выдалась очень приятной. Потом Саша попыталась растормошить грустную Изабеллу Наумовну, едва-едва уговорив ту покататься с горки.
Но, скатившись несколько раз, гувернантка объявила эту забаву нелепой и вернулась в свою обитель страданий, улегшись в постель.
Саша только головой покачала.
Ну какой мужчина выдержит столько слез?
И порадовалась невольно за себя: ее-то любовь случилась счастливой и взаимной, ей-то повезло.
Убедившись, что Михаил Алексеевич занят пациентом во флигеле, она обошла дом и с задней стороны подошла к хозяйственным постройкам.
— Куда ты, Саша Александровна, — встал перед нею Шишкин.
— Отойди, голубчик, — приказала она, сдвинув брови, — мне надобно несколькими словечками с колдуном перекинуться.
— Но Михаил Алексеевич не велел!
— И будешь ли ты со мной спорить? — спросила она строго, и он только вздохнул страдальчески и посторонился, не желая пробуждать лядовский печально известный гнев.
Драго Ружа сидел на завалинке, как обыкновенный крестьянин.
— Лекарь разрешил мне натопить баню, — сказал он по-свойски, завидев ее, — ох и давно я не парился от души. Карл Генрихович-то нравов заморских, к вашим обычаям так и не привык. Здравствуй, барышня. Экая ладная ты выросла!
Она насупилась.
Черным колдунам следовало вести себя более зловеще, а не
