призывая помнить о присяге. На государственном гербе написано: Разумом или силой! Пачка денег — вот довод разума. Дубинка — вот сила. А он — частица гигантской железной перчатки, столп порядка, исполнитель инструкций. Если все карабинеры дадут себя сбить с толку своим псам, что станет с Отечеством? Чему учил тебя покойный Сепеда-старший, вбивая свои уроки сапогами? Не забывай о славных традициях! Традициях? Но каких? Взбираться по лестнице, непонятно зачем, и погибнуть, как последняя вошь? Заткни пасть, ублюдок! Прочь сомнения! Повинуйся Закону! Тебя муштровали для этого! Ты встаешь… Двигаешь руками. Будишь своего пса пинком. Прыжки и крики. «Сюдаааа!». Отлично. «На помоооощь!». Отлично. Смирно! Да, теперь это ты, карабинер хренов. Узнаешь себя? Узнаю!
Винтовые машины приземлились, измяв и поломав фиалки. Пропавший обнаружен, а вместе с ним — след беглецов. Летающие шкафы были до отказа набиты солдатами, в каждом вертолете помещалось по одному дельфиндилу. Товарищи бросились на шею Сепеде с криком «Честь — это Родина!». Выгрузили цистерны с водой — поливать зубастых монстров. Те били хвостами, щелкали четырьмя рядами зубов и ревели, временами пропуская одно-два словечка по-английски, как говорящие попугаи. Попайчик с Атрилем уже никому не были нужны. Дельфиндилы взяли след и потащили тридцать девять человек за собой, вглубь пустынной долины. Американцы контролировали скорость их движения при помощи электрических дубинок. Охота началась.
Несомый на носилках двумя санитарами, вместе с Атрилем, прикорнувшим у его ног, капитан Сепеда делал титанические усилия, чтобы вновь перевоплотиться в собаку.
XIII. РОДИНА — ЭТО ХУАН! ХУАН — ЭТО РОДИНА!
Кто бежит вместе с лисицей, того преследуют гончие.
Уолт Дисней, «Приключения на Западе».
Ты хочешь этого? Или ты сам — это?
Песня Мачи.
В сумерках, когда переход через сухую долину был почти завершен — до шахты «Гуанако» и близлежащей деревни оставался километр, — хлынул дождь, мутным занавесом отделивший бесплодную равнину от угленосных предгорий. Глинистая корка, покрывавшая тела, смылась, и во мраке новорожденной ночи забелела обнаженная плоть. Наконец, путники преодолели дождевую завесу и ступили на тропинку, петлявшую между угольных куч. За поворотом показалась деревня — но вместо ожидаемой темноты всюду сверкали огни. Море факелов! Похоже, ни один житель не спал. Некоторые из членов Общества кинулись искать листки, пусть и не фиговые, но сухой окрик Загорры остановил их на бегу:
— Нам нечего прятать от людей. Такими Господь выпустил нас в мир. Если в нас осталось что-то, достойное уважения, то нас будут уважать.
Рядом с ней немедленно стала Боли, и, конечно же, Лебатон, и Барум с Марсиланьесом, и Га, широко раскинувший руки, и Хумс, приглаживавший брови, и Зум, и все остальные. В первый раз Акк погладил черную собаку, а затем взял ее на руки — достаточно низко для того, чтобы по чистой случайности она прижалась к его лобку.
Рот Непомусено Виньяса был полон извинений — но он запрещал им облекаться в звуки. Поглядите, к чему привело его пустое тщеславие! Позор и смерть ждут каждого из них!
Его жалкий разум способен лишь на всяческие непотребства. Ему закрыт доступ в мир литературы — даже как продавцу газет. Его неуклюжему перу приличествует только туалетная бумага. Пусть ему отрежут руки, язык, ноги, лишив искушения писать с их помощью. А если остаться шахтером в этих местах? Возможно, из добытого им угля сделают карандаши для истинных поэтов, достойных благородного кастильского наречия… Да! Он растворится в гуще народа, вернется обратно в безвестность, из которой, в сущности, и не выходил.
Перед ними стояли шахтеры со смоляными факелами в руках — шесть тысяч человек, и над ними — море огня, простиравшееся от деревни до шахты. Расступившись, горняки пропустили пришельцев, бесстрастно взирая на их наготу, молочно-белую в воздухе, почерневшем от угольной пыли. Дорога вела к кладбищу, где покоились искореженные куски тел. Сотни одинаковых холмиков, сверху — дощечки с именами: правописание часто хромало. Казалось, что каждая семья получала свою, строго отмеренную на весах порцию останков из общей груды. Неподвижная, молчаливая толпа была заряжена ненавистью. Непомусено Виньяс, приняв ее за похоть, не выдержал и, загородив собой Загорру, завопил: «Хваааатит!». Шесть тысяч голосов с убийственной яростью разом откликнулись: «Хвааааааатит!». К Виньясу подошел мальчик, поглядел на него широко раскрытыми глазами, вынул листок и побежал между шахтерами, потрясая им. Скоро все узнали новость. Один, стоявший в первом ряду, разделся, остальные последовали его примеру, за ними — женщины, дети и старики. Раздался голос, настолько мощный, что эхо пошло гулять, отражаясь от угольных куч:
— Ура Хуану Нерунье!
— Урааааа!!! — отозвался шквал голосов. Мальчик, гордый собой, продемонстрировал листок поэтам. Под портретом Непомусено Виньяса имелась надпись, объявлявшая его предателем родины Хуаном Неруньей и назначавшая награду за его голову. Подписи: Геге Виуэла, кардинал Барата, министр обороны, министр внутренних дел и так далее.
Тощий шахтер вместе с двумя другими — такими изможденными, что, казалось, утратили возраст, — подошел к изумленному Виньясу, обнял его со слезами на глазах и, возвысив голос до крика, начал:
— Брат, поэт, товарищ…
— Брат!!! Поэт!!! Товарищ!!! — откликнулись шесть тысяч голосов.
— в этот скорбный час я, от имени всей деревни, приветствую тебя, рискующего жизнью, драгоценной жизнью, ибо ты- голос народа.
— Голос народа, Хуан Нерунья!!!
— Ты оказался здесь, чтобы поддержать нас, дать нам сил, оживить нас своей песнью. Обнаженный, как сама Истина, ты прибыл к нам — и, обнаженные, мы приветствуем тебя. Так же, как твои друзья, мы готовы следовать за тобой.
— Пусть наша смерть станет триумфом для Неруньи!!!
— Мы неграмотны, но эти двое, пораженные анкилостомиазом, научились читать твое стихотворение, и благодаря этому мы все знаем его наизусть.
И шесть тысяч человек принялись
