обычный полумрак, и я не сразу разглядел, что он сжимает в пальцах.
Чётки, набранные из неровных чёрных зёрен, похожих на высохшие ягоды. И – потемневший от времени крестик непривычной формы.
- Постой, это же?..
- Да, он самый и сеть. – торопливо кивнул Николка, подтверждая мою догадку. – С тех самых пор хранился в нашей московской квартире, в ящике стола – я его как засунул туда, так больше и не вытаскивал. Даже забывать стал, а когда выяснилось, что меня включили в состав основной группы – специально съездил в Москву и забрал. А «брызги» у Корфа выпросил, в спецхране Д.О.П.а их много, и сам нанизал на нитку. Будет нам вроде талисмана.
Я протянул руку.
- Можно?
Николка кивнул и протянул мне чётки. Я пропустил бусины – на самом деле, гигантские области иного пространства, свёрнутые под воздействием нашего, в котором мы сейчас находимся – и поднёс к глазам крест. То ли латунный, то ли бронзовый, в патине, замысловатой формы, словно набранный из двенадцати крестов, поменьше – помнится, я где-то читал, что они символизируют двенадцать апостолов… Форма креста, многочисленные сквозные прорези – всё одинаково непривычно для глаз что православного, что католика. Однажды лет двести или триста, некий копт или эфиопский христианин привесил этот символ своей веры к простеньким чёткам – и ему, надо думать, было невдомёк, что бусины, из которых они составлены, невесть на сколько тысячелетий древнее христианства, а может, и самого человечества. Так и висел коптский крестик на чётках, меняя хозяев, перемещаясь с очередным владельцем из страны в страну, из Африки в Азию, потом в Европу – пока, наконец, не оказался однажды в Москве, в квартире на втором этаже улицы Гороховой, за массивной, в форме львиной лапы ножкой письменного стола. Оттуда его и извлёк однажды гимназист Николка Овчинников: вытащил, неосторожно порвав нитку, на которую были нанизаны бусины, и… открыл с их помощью путь, ведущий в другое время, в другое измерение. В результате мы трое стоим сейчас перед порталом-«червоточиной» и изо всех сил тянем время – хотя и боимся признаться себе в этом. Вон он, портал - висит в полуметре над полом, озаряя каземат призрачным лиловым светом, и призрачные блики играют на каменной кладке и досках пандуса…
- Вот и хорошо... – я протянул чётки обратно Николке. - Раз с этого крестика всё началось – пусть им и заканчивается!
Он вскинул на меня глаза, такие же детские, наивные, как тогда, в далёком 21-м веке, мы встретились в переулке близ улицы архитектора Казакова[27].
- Думаешь, сейчас всё закончится?
Я смутился.
- Нет, это так, фигура речи… не бери в голову, короче!
- Ты смотри, поосторожнее с такими-то словами. – негромко сказал отец. Он стоял рядом и, конечно, всё видел и слышал. - Они, знаешь ли, имеют свойство сбываться… иногда.
Николка не стал прятать чётки в карман, а сжал их в кулаке, пропустив между указательным и средним пальцами, так, чтобы несколько бусин и крест оказались снаружи.
- Ну что, долго вы там ещё? – сварливо напомнил дядя Юля.
- Извините, Юлий Алексеич! - я вдруг понял, что тягостное ожидание, не отпускавшее меня все последние дни, куда-то делось, и на место его пришла непоколебимая уверенность, что всё будет хорошо. Обязательно, непременно будет – и Вареньку спасём, и сами вернёмся живые и здоровые и даже мерзавца Стрейкера вытащим, чтобы ответил, наконец, за всё… Может, именно древнего крестика мне и не хватало для этого восхитительно ощущения?..
- Простите, Юлий Алексеич! – повторил я, удивляясь, как звонко, по-мальчишечьи звучит мой голос. - Мы готовы!
До антрацитово-чёрного омута неправильной формы, оконтуренного по краям шнуром пульсирующего лилового пламени, оставалось не более полуметра. Протяни руку – прикоснёшься, сделай шаг – и ты уже там. Но я медлил. Дело в том, что порталы, через которые мне доводилось проходить раньше, выглядели совсем не так. Это была либо невесть откуда взявшаяся подворотня двухэтажного дома на улице Гороховской, либо проход в осклизлой кирпичной кладке московского подземелья. И никакого тебе «горизонта событий – как, помнится, называли мембрану межпространственного портала в «Звёздных Вратах»…
Я протягиваю пальцы – нарочито плавным движением, как в замедленной киносъёмке. Чего я ожидал в тот момент, когда их кончики приблизятся вплотную к чёрному зеркалу? Да чего угодно – электрического укола, волны холода, онемения… Шурик, Евсеин, и прочие, бежавшие сломя голову из мира тетрадигитусов, таща на себе парализованного Ромку Смольского, кинулись в спасительный портал сломя голову, им было не до ощущений, никто даже толком не мог рассказать, как он выглядел - вроде бы, светящаяся мембрана, повисшая на высоте полуметра, в которую приходилось нырять…
За спиной осторожно кашлянул отец. Он, надо думать понимает мои сомнения и не торопит… во всяком случае, явно. Что ж, нервы у всех троих на пределе, ожидание не принесёт ничего хорошего.
Ну что, пора?..
Это был калейдоскоп – только составленный из осколков того, что происходило со мной за эти годы – движущихся, звучащих, живых осколков. Они меняли друг друга с чудовищной быстротой – но понятие времени здесь отсутствовало, как и такие понятия, как память, страх, восторг и прочие человеческие чувства. Вот кусочек московского бульвара, с катящейся по нему конкой; вот разносчик с пирожками на углу Гоголевского бульвара… вот кофейня на Никольской, где мы повздорили с похожим на бледного глиста преподавателем женской гимназии… вот низкие своды московской клоаки, светящиеся в ультрафиолете знаки, нанесённым спреем из баллончика. И сразу, без перехода – ртутная, в мелкой ряби волн, поверхность Мраморного Моря, где-то внизу пароходная палуба, я сижу на мачте…. Нет, уже не на мачте, и даже не сижу – я залёг за глыбой известняка, и револьвер в руке вздрагивает, посылая пулю за пулей в крутящихся в полусотне шагов бедуинских всадников – те в ответ визжат, размахивают кривыми саблями и длинными, непривычного вида, ружьями…
Дальше всё смешалось: картины бытовой жизни и заграничных поездок. Москва, Питер, Лондон, Париж; выдранные с мясом фрагменты учёбы в Морском Корпусе, злая, короткая волна Финского залива, разбивающаяся о скулы канонерки, и древние камни замка Монсегюр, к которым я скольжу по тросу, и огненный венчик на дульном срезе пулемёта, и калоша британского броненосца далеко внизу…
Череду тысячекратно ускоренных воспоминаний сменили рваные, разрозненные образы – картинки неземных пейзажей, звёздные спирали, чужие небеса, словно составленные из цветных, немыслимой спектральной
