Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
колебаний начинают считать матерью первое живое существо, которое они встречают на своем жизненном пути, и доверчиво бегут за ним. Утята кряквы ведут себя совершенно иначе. Если я беру из инкубатора только что вылупившихся птенцов, они неизменно убегают от меня и забиваются в ближайший темный угол. Почему? Я помнил, что однажды подложил яйца кряквы под мускусную утку[29] и вылупившиеся крошечные утята отказались принять мачеху. Как только они обсохли, они просто-напросто убежали от нее прочь, и я потратил массу усилий, чтобы изловить этих кричащих, заблудших детей. Но в другой раз, когда я заставил высиживать яйца кряквы большую белую домашнюю утку, маленькие дикари бегали за ней так, словно это была их настоящая мать. Внешне белая домашняя утка совершенно не похожа на крякву, так же как и мускусная утка. Но у домашней утки есть одно общее с кряквой — это ее голос. Кряква, несомненно, является диким прародителем домашней утки. В процессе одомашнивания изменились пропорции тела и окраски, но голос практически остался таким же, как у кряквы.
Вывод был ясен: чтобы заставить маленьких крякв ходить за мной, я должен крякать, как кряква-мамаша. Но сказать проще, чем сделать. В один прекрасный день я взял кладку сильно насиженных яиц чистокровной дикой кряквы, положил их в инкубатор, и когда утята вылупились и обсохли, стал крякать для них, как самая лучшая крякуха. Мое кряканье имело успех. Утята уверенно устремляли вой взгляд на меня, видимо, не боялись меня в это время. Поскольку, продолжая крякать, я медленно уходил от них, они послушно держались вместе и торопливо шли за мной тесной беспорядочной кучкой, точно так, как утята обычно следуют за своей матерью. Мое предположение было, бесспорно, доказано. Только что вылупившиеся из яйца утята обладают врожденной реакцией на голос матери, а не на ее внешний вид. Всякий издающий утиное кряканье будет принят за мать — неважно, кто это — толстая белая пекинская утка или еще более толстый мужчина. Однако «подставное лицо» не должно быть особенно рослым. В начале моих опытов я садился на траву среди утят и передвигался В таком положении. Но как только я вставал во весь рост и Пытался предводительствовать стоя, утята останавливались, Испытующе смотрели во все стороны, но только не вверх, откуда доносилось мое кряканье, и вскоре начинался пронзительный писк покинутых матерью утят, который мы обычно называем плачем. Они не могли смириться с тем, что мама их стала такой высокой. Итак, я был вынужден передвигаться сидя на корточках, если хотел, чтобы утята следовали за мной. Нельзя сказать, чтобы это было слишком удобно; но еще менее утешительным было то, что кряква-мать крякает непрерывно. Стоило мне сделать хотя бы полуминутный перерыв в моем мелодичном «куак, геге-гегег, куак, гегегегек», как шеи утят начинали становиться все длиннее и длиннее, подобно тому как вытягиваются лица у обиженных детей, и если я сразу же не возобновлял кряканье, пронзительный плач начинался снова. Как только я замолкал, им, вероятно, начинало казаться, что я умер или не люблю их больше — причина, достаточная для того, чтобы начать плакать! Утята, в противоположность птенцам серого гуся, оказались достаточно утомительной обузой — представьте себе двухчасовую прогулку с такими детьми, когда все время передвигаешься сидя на корточках и крякаешь без остановки. Поистине, в интересах науки я подверг себя тяжелому испытанию.
Так, скрючившись и крякая, я прогуливался в один прекрасный день в компании своих утят по заросшему майской травой лужку в возвышенной части своего сада. Я поздравлял себя с тем послушанием и точностью, с какими мои утята в этот день вперевалочку следовали за мной. Когда я вдруг взглянул вверх, то увидел над оградой сада ряд мертвенно-белых лиц; группа туристов стояла за забором и со страхом таращила глаза в мою сторону. И неудивительно! Они могли видеть толстого человека с бородой, который тащился, скрючившись в виде восьмерки, вдоль луга, то и дело оглядывался через плечо и крякал — а утята, которые могли хоть как-то объяснить подобное поведение, утята были скрыты от глаз изумленной толпы высокой весенней травой.
Как я расскажу в одной из следующих глав, галки надолго запоминают того, кто на глазах у всей галочьей колонии однажды взял одну из них в руки и тем самым вызвал переполох, сопровождаемый особым «гремящим» криком. Это сильно препятствовало моей работе по кольцеванию молодых галок в колонии, обосновавшейся на моем доме. Когда я брал птенцов, чтобы пометить их с помощью алюминиевых колечек, галки не могли не видеть меня, и сразу же начинался дикий гремящий концерт. Как воспрепятствовать развитию у птиц постоянного недоверия ко мне в результате процедуры кольцевания — ведь такое положение дел могло нанести неисправимый вред всей моей работе. Решение казалось очевидным — переодевание. Но как? Очень просто. Костюм лежал наготове в ящике на чердаке и очень подходил для моих целей, хотя обычно его доставали один раз в год — шестого декабря, чтобы отпраздновать старый австрийский праздник, день святого Николая и Дьявола. Это был великолепный меховой костюм черта с маской, закрывающей всю голову, с рогами и языком и с длинным торчащим дьявольским хвостом.
Я хотел бы знать, что подумали бы вы, если бы в один прекрасный июльский день вдруг услышали дикий крик галок, несущийся с остроконечной крыши высокого дома, и, взглянув вверх, увидели бы Сатану собственной персоной — с рогами, хвостом и когтями, с высунутым от жары языком, Сатану, карабкающегося от дымохода к дымоходу и окруженного роем черных птиц, производящих оглушительные гремящие крики? Мне кажется, что общее тревожное впечатление от такого зрелища могло замаскировать пл факт, что Сатана при помощи особых щипцов одевал алюминиевые колечки на лапки молодых галок, после чего осторожно клал их обратно в гнездо. Когда я окончил кольцевание, то впервые заметил большую толпу, собравшуюся на деревенской улице, — люди смотрели вверх с тем же выражением ужаса, что и те туристы за оградой моего сада. Поскольку возможность показать, кто скрывается под личиной Сатаны, совершенно противоречила моим целям, я ограничился тем, что дружески махнул толпе своим дьявольским хвостом и исчез через люк, ведущий на чердак.
В третий раз я находился под угрозой попасть в психиатрическую клинику по вине моего большого желтохохлого Какаду[30] по имени Кока. Я приобрел эту прекрасную и совершенно ручную птицу незадолго до Пасхи за внушительную сумму. Прошло несколько недель, прежде чем бедное существо смогло оправиться от психического расстройства, вызванного долгим заточением у
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 107
