Ты слышишь, милый, милый, разбиты мечты, Остался лёд да стылый ветер Снова слышу, слышу: зовёшь ты из тьмы, Спасенья нет как нет надежды. Слышишь, милый, милый, разбиты мечты, Во мне лишь зной и хмурый ветер Снова слышу, слышу: зовёшь ты из тьмы, Но хрупок лёд, и нет уж веры. Тимофей улыбнулся старому воину, мелькавшему в вечернем тумане: Наяда, кажется. Он единственный остался рядом с Анной. Видимо, у него с ней своя служба. Кивнул воину.
Тот самый склон, на котором несколько дней назад их всех накрыла судьба. Анна все никак не могла с него уйти, смотрела на розоватую гладь, выстроившиеся на рейде корабли.
Отец подошел. Замер за спиной, не зная, что сказать.
— Пап, я все знаю. Мне мама рассказала, — она обернулась к нему, покосилась на сухие, мозолистые руки. — Я никогда не понимала, как так могло случиться, что вчера нужна тебе была, а сегодня — с глаз долой, из сердца вон. Но и тебя не могу винить… Черт его знает, — она посмотрела на метавшихся над головой крикливых чаек. — Даже не хочу представлять, что ты чувствовал тогда, не хочу представлять себя на твоем или на ее месте и думать, как бы я поступила.
Они помолчали. Впервые за много лет им даже молчать было лучше, чем ругаться.
— Ты всегда была нужна, — прошептал он наконец.
Аня кивнула: какая теперь разница. Тринадцать лет-то не вернешь. Не перепишешь. Его не было на выпускном. Его не было, когда она впервые пела на большой сцене.
Но злости в сердце не осталось. Все сгорело, обратилось ледяной крошкой с тем ключом, что Тим достал со дна.
— Я хочу поговорить с твоей матерью, — прошептал.
Аня посмотрела на него, показала на дом:
— Она на веранде… Пап, — позвала, заставив остановиться: — Я слышала, как вы ругались тогда. В ту ночь. Я видела твое лицо, твою ненависть… Я всю жизнь тебя ненавидела из-за этого. И боялась.
Он посмотрел странно, будто впервые увидел повзрослевшую дочь.
— Это не ненависть была, Анют. Это боль.
— Не ругай ее больше, — попросила. — Хватит боли.
Его прямая спина исчезла за поворотом. На веранде Тимкиного дома зажегся свет, мелькнула испуганная женская тень. Анна отвернулась: пусть побудут одни. Им это важно.
Узкой, почти отвесной тропой спустилась к морю. Мягкая волна, теплая и ласковая, лизала ступни, деловито выбирала из-под пальцев мелкую гальку и ракушечник. Узкие джинсы быстро намокли до колен, потяжелели.
Не важно. Обняв себя за плечи, Анна смотрела, как заходит солнце. Новый день новой жизни. С новыми воспоминаниями в душе и старой болью. Но хотя бы без прежних кошмаров.
— Ты чего тут спряталась? — Торопов, как всегда в потертых кедах и выгоревших на солнце шортах, шумно скатился по склону. Он сразу заполнил собой все пространство вокруг, не оставив даже клеточки пустоты.
— На море смотрю.
— А чего на него смотреть? В нем купаться надо!
Прямо в обуви шагнул в волну, легко подхватил девушку на руки и потащил на глубину.
Она не взвизгнула, не кокетничала и не отбивалась. Позволила утянуть себя, как была, в одежде. Обхватила Торопова за шею, прижалась к колючей, пахнущей свободой щеке.
Их осталось двое: Тот, кто не должен был умереть, и Та, которая тысячу лет не могла найти покой.
Тихий закат укрывал их голоса. Его рука на ее плече, нос уткнулся в мокрую, пахнущую шоколадом макушку.
— Анют, я одного не могу понять. Если та девушка, которая проснулась в тебе, которую пытали и держали в клетке, как зверя, — Морена, или ее душа в ней, — как позволила она сделать это с собой? Как позволила поймать? Казнить? — дайвер коснулся губами лба, крепко и трепетно сжал хрупкие девичьи плечи, притянул к себе, словно проверял реальность происходящего. Будто случайно коснулся губами уголка девичьего рта.
Анна прильнула к нему, прислушиваясь к биению его сердца, прикрыла глаза:
— Соль. Помнишь, я рассказывала: там, в пансионате, после сеанса у Страуме, когда я почти вспомнила все, я чувствовала соль на губах? Как она жгла, рвала изнутри? Ей не давали пить, а раны поливали морской водой.
Дайвер кивнул:
— Когда я на дне был, я видел последние минуты жизни Марьи-волхвы. Зарина велела не поить ее.
Тонкие руки в жестких кандалах, замершая на губах капля. Белые кристаллики льда, съевшие железо и рассыпавшие его в белый прах.
