— А Яковлев? — спросила Анастасия.
— Яковлев? — никто не видел в темноте, что Мария покраснела. — Он очень вежлив был. Пока ехали, за мной даже ухаживал... немного.
— Везёт тебе, Машка, на комиссаров, — пробормотала сонная Анастасия, укладываясь поудобней.
— Мари, а почему на окнах краска? — неожиданно спросила Ольга. Очень уж поразило это её — свет в комнатах тусклый, тяжёлый, словно сквозь туман...
— Говорят, тюремный режим, — быстро откликнулась Мария. — На прогулку только на час пускают, двери не запираются. И окон открывать не разрешают.
Послышался лёгкий вздох — это Анастасия, уже сладко дремавшая, перевернулась на другой бок на своём матрасе. Ей захотелось спать, и она уснула: жизнерадостную Швибз не смутили ни охрана в доме, ни забелённые стёкла, ни отпертые двери.
Ольга вдавила тоненькие указательные пальчики в нежные виски с голубыми жилками. Было что-то важное... что-то, о чём она непременно хотела, но позабыла спросить нынче. Ах да!
— А где Валя? Где он?
Валей царская семья называла князя Василия Долгорукова. Ответила Татьяна — она уже знала:
— Увезли князя куда-то сразу же, когда только папа́ и мама́ с Мари привезли сюда. Прямо с поезда забрали.
— О Боже!
— Что с тобой, Оленька? — в голосе Марии послышался испуг.
— Нет, Машенька... ничего.
В эту ночь Ольга ворочалась на полу. Сон не шёл. Она думала о Долгорукове, о судьбе которого никто из семьи ничего не знал, но которого все вроде бы полагали ещё живым. Так вот, она знала: его нет в живых! Почему? Девушка никому не могла бы это объяснить. Она вспоминала дневной разговор с отцом. Он только ей, любимой дочери, рассказал это: «Я стоял у окна, видел толпу и слышал её крики. В Екатеринбурге меня уже ждали. Да, Оленька, ждали, думаю, для того, чтобы умертвить. Я слышал, как ругался Яковлев на них. Они начали двигаться на наш поезд и велели вывести меня из вагона. Только когда охрана пригрозила пулемётами, люди отпрянули...»
Ольга тихо всхлипнула и тут же замолчала. Только бы сестёр не разбудить... Сколько ненависти! За что? За что? Бедный князь Василий! А ведь на месте Вали мог быть Николай Павлович Саблин! Старшая царевна плакала беззвучно, кусая губы, чтобы не разрыдаться в голос. Какая же она была глупая! Как смела она сердиться на него за то, что не отправился с ними! Их всех убьют — теперь она знала это точно. И Николая Павловича убили бы, быть может, ещё раньше. А он... возможно, он будет жить... долго... и будет помнить о ней. Умирать... наверное, это страшнее, чем описывается в книгах. В романах все герои умирают с улыбкой на губах или с горделивым выражением лица. Но ведь потом... потом же будет ещё нечто! А разве это не самое страшное? Переходить в неведомое... Зачем же раньше она плакала из-за своей любви? Как же раньше было хорошо! И почему, спрашивала Ольга себя сейчас, почему она не понимала тогда, насколько светлой и счастливой была их жизнь в те годы, когда ещё не знали царские дети, что «кругом измена, трусость и обман», и неведение многого и многого позволяло не омрачать души болью...
Ещё в Тобольске отец доверил ей сокровенные мысли, говорил и о тревожных пророчествах:
— Папа, — Ольга поцеловала его руку, потом чмокнула седеющий висок, — ты сожалеешь о прошлом?
Она уже знала ответ.
— Дорогая моя девочка, о себе не сожалею, не сожалею даже о вас. Я знаю, что мы под Божьим покровом, и что бы ни стряслось с нами — на всё Его святая воля. А вот о «них» — да, скорблю. О тех, кто про волю Его забыл. Обида, боль за себя... Да, была, но теперь нет её. Остались лишь скорбь и страх за народ. И надежда. И вера. Всё ещё переменится. А ты, мой друг, когда будешь писать на волю, передай мои слова всем тем, кто остался мне предан, и тем, на кого они могут иметь влияние: пусть не мстят за меня, я всех простил и за всех молюсь, чтобы не мстили за себя. И чтобы помнили: то зло, которое царит сейчас в мире, станет ещё сильнее, но не зло победит зло, а только любовь...
— Любовь, — повторила сейчас Ольга, вглядываясь в темноту, бывшую ещё темнее из-за закрашенных окон. Глаза застилали слёзы. Да, когда есть такая любовь, как у папа́, любовь ко всем, — ничего не страшно, даже смерть. Вспомнились и совсем по-новому зазвучали в памяти стихи, полученные от Насти Тендряковой ещё в октябре. Их Императорским Высочествам Великим Княжнам Ольге Николаевне и Татьяне Николаевне — такое посвящение было написано на стихотворении, которое называлось «Молитва»:
Пошли нам, Господи, терпенье В годину буйных, мрачных дней. Сносить народное гоненье И пытки наших палачей. Дай крепость нам, о Боже правый. Злодейства ближнего прощать И крест тяжёлый и кровавый С Твоею кротостью встречать. И в дни мятежного волненья. Когда ограбят нас враги. Терпеть позор и униженья Христос Спаситель, помоги! Владыка мира, Бог вселенной! Благослови молитвой нас И дай покой душе смиренной В невыносимый, смертный час... И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов!
«Молиться кротко за врагов...» Это действительно была молитва, которую Ольга повторяла снова и снова, пока не уснула, успокоенная и примирённая с гем, что неотвратимо должно произойти во исполнение Божией воли о них. «Да будет воля Твоя, Господи...»
На следующий день все заметили, что старшая царевна стала какая-то ясная, не сказать безмятежная, но точно уж не такая печальная, какой её все привыкли видеть в последнее время. А когда отец вслух читал Евангелие, Ольга вдруг улыбнулась не то чтобы весело, но так светло — давно не замечали у неё такой улыбки.
Однако те же мысли, которые мучили старшую дочь царя этой ночью, стали приходить и к её сёстрам, даже к смешливой Анастасии.
Они гуляли после обеда свой положенный час под издевательски-наглым взглядом комиссара Авдеева, не замечая этого взгляда, не слыша скабрёзных песен охранников, с утра напившихся и поживившихся кое-чем из вещей своих арестантов.
— Как жаль, — грустила Мария. — Лето наступило... Уже не поплаваем на «Штандарте».
— И никогда ни на чём не поплаваем? — спрашивает Анастасия, хотя и знает ответ; ей на днях исполнилось семнадцать, уже невольно видишь то, чего видеть не хотелось бы.
— И в теннис не поиграем, — продолжает старшая в «малой» паре. «Машкины блюдца» сейчас печальны. Лицо её за последнее время сильно похудело, но от этого стало необыкновенно красивым, теперь все видят: первая красавица всё-таки Мария. Анастасия — полненькая и крепкая, не слишком-то красивая, но бесконечно обаятельная. Она крепко обнимает старшую сестру, исполнившись жалости к ней: Мария явно что-то недоговаривает. А недоговаривает она многое. Не будет не только велосипедов, купания в шхерах, весёлых пасхальных яиц — простых радостей их детской жизни. Не сбудется мечта: никто не поведёт её, русскую царевну, под венец, и никогда не прижмёт она к груди десятерых детей, о которых тайно грезила. Никто и никогда не назовёт её «мамой»... И Мария, такая мужественная и спокойная, едва сдерживает слёзы. Меньше всего сейчас она хочет расплакаться под насмешливыми взглядами караульных.
