Однако Шейлок еще не закончил.
– Вы принимаете условия соглашения? – спросил он и впервые взглянул д’Антону в лицо.
Веки д’Антона опустились, словно тяжелые портьеры.
– Полностью принимаю, – ответил он.
– Вы признаете, что они справедливы?
– Справедливы? Разве речь идет о справедливости?
– Если вы считаете иначе, значит, не можете их принять.
– Я принимаю условия, потому что должен.
– Что же вас обязывает?
– У меня нет выбора.
– Вы могли бы отказаться.
– Если откажусь, пострадают те, кого я люблю.
– А вы? Вы сами не пострадаете?
– То, что случится со мной, меня не волнует.
– Иными словами, вы добровольная жертва?
– Да.
– Следовательно, обе стороны получат то, чего хотят. По-моему, это справедливо.
Д’Антон кивнул.
– Итак, я спрашиваю еще раз: вы признаете, что условия соглашения справедливы?
– Жестоки, но справедливы.
– Но справедливы?
Я словно зубы у него вытягиваю, подумал Шейлок.
– Да, – ответил д’Антон. – По справедливости – справедливы. – Он слабо улыбнулся собственной шутке. – Однако не более того.
Шейлок, не оценивший юмора, кивнул и повернулся к Струловичу:
– Ну, так должен жид быть милосердным…
Струлович отлично знал, что обязан сказать в ответ. Не всегда у человека есть выбор.
– А по какой причине должен?
На что Шейлок тоже ответил то, что обязан был ответить:
– Не действует по принужденью милость. Как теплый дождь, она спадает с неба…[69]
* * *
В коллекции Струловича имелся офорт неизвестного художника XIX века. На нем изображен Улисс, которого товарищи привязали к мачте, чтобы уберечь от предательски сладкозвучного пения сирен. На вкус Струловича, сами сирены формами слишком напоминали рубенсовских красавиц, однако ему нравилось, что их песни показаны в виде нот, которые летят к Улиссу, точно птицы, осаждая все пять его чувств. Глаза Улисса вылезли из орбит; он силится разорвать путы и явно жалеет, что велел себя связать. А как же моряки с заткнутыми воском ушами? Достигла ли их слуха хоть одна летучая мелодия, пока они работали веслами? Или же моряки не заметили ничего, кроме стены невнятных воплей и молча кривляющихся русалок?
Поскольку у Струловича не было воска, чтобы обеззвучить Шейлока, он оглушил себя усилием воли – протянул от уха до уха череду мрачных мыслей, словно траурную гирлянду, если, конечно, такие бывают. Все, что когда-либо его разозлило, каждую обиду, все то плохое, что делали ему и что делал он сам. Отличный противовес медоточивой речи Шейлока.
Вот то, чего не слышал Струлович, – впрочем, даже если бы он слушал, он все равно бы воспринял только то, что ожидал услышать, – и что сказал Шейлок:
– Не действует по принужденью милость… Вы спрашиваете, по какой причине должны быть милосердны – вы, не видевший милости от того, к кому я прошу вас ее проявить. Вы спрашиваете, почему должны возвращать то, чего не получали, и я отвечу: станьте образчиком милосердия. Давайте, не ожидая получить милость взамен, – ибо это не торговая сделка, – но давайте ради того, что она собой представляет. Проявляйте жалость во имя самой жалости, а не чтобы извлечь пользу для собственной души. Глаза, лишенные жалости, ослепнут, однако проявлять ее следует не только для того, чтобы видеть. Жалость не ищет награды и выгоды, не служит себялюбию, не подменяет собой прощение, а строит свое скромное жилище повсюду, где есть в ней необходимость. Но какая же необходимость здесь, спросите вы, где одна лишь справедливость требует того, что ей причитается. Необходимость одна: так хочет Бог. Что присуще ему, должно быть присуще и вам, иначе вы не вправе действовать его именем. Возлюбит ли Бог грешника больше, чем того, против кого согрешили? Нет, он возлюбит обоих с одинаковой силой. Ни один человек не может любить той любовью, которой любит Бог; даже пытаться – святотатство. Но вы можете поступать в духе Божьей любви, проявлять милосердие, давать, даже когда это вам горько, как яд и полынь, избавлять недостойных от наказания, любить тех, кто не любит вас, ибо какая добродетель в том, чтобы только отвечать на чужую любовь? Давайте тем, кто готов у вас отнять, а если уже отняли, не платите им тем же, ведь чем сильнее оскорбление, тем выше заслуга того, кто отказывается считать себя оскорбленным. Проявляющий рахмонес не принижает справедливость. Проявляющий рахмонес признает справедливый, но суровый закон, в соответствии с которым мы были созданы. А значит, почитает Бога.
Струлович не слушал, однако терпеливо ждал конца. Хорошие манеры – тоже проявление того сострадания, которое евреи называют рахмонес.
– Вы закончили? – спросил он.
Шейлок сделал знак аплодирующим, что овации излишни.
– Да, я закончил.
– В таком случае я и мой контрагент отправимся в клинику, как было условлено.
Шейлок поклонился. Кажется, ничего другого он и не ожидал.
Однако прежде чем ехать, Струлович хотел обменяться с ним парой слов.
– Именно для этого вы сюда и явились? – спросил он как можно тише. То, что им оставалось сказать друг другу, касалось только их двоих.
– Я бы предпочел думать, – так же тихо ответил Шейлок, – что именно для этого вы меня и нашли.
Струлович утонул в неожиданной голубизне его глаз. И когда успели они сменить цвет?..
– Вряд ли мы сойдемся во мнении, кто нашел, а кто был найден.
– Вряд ли.
– Я тоже оценил ваше выступление.
– Вы не слушали.
– Суть я уловил.
Шейлок опустил голову. Волосы у него оказались реже, чем помнилось Струловичу. С другой стороны, Струлович никогда не видел своего гостя без шляпы. Сентиментальный по отношению ко всем мужчинам, в особенности к отцам, Струлович был почти готов поцеловать Шейлока в то место, где волосы росли реже всего.
Шейлок прочел его мысли.
– Я не нуждаюсь в сыне, – сказал он.
– А с меня хватит отцов. Надеюсь, что способен оценить ваш артистизм сам по себе. Но не могли же вы всерьез поверить, будто сумеете меня переубедить?
Шейлок рассмеялся – словно робко перевел дыхание. С каких это пор он начал смеяться?
– Ни на минуту. Я даже не думал повлиять на ваше решение. Не все в жизни вертится вокруг вас.
* * *
Когда автомобиль увез Струловича вместе с сидящим рядом д’Антоном, Плюрабель даже не заметила, что они уехали. Она смотрела только на Шейлока. Люблю этого мужчину, подумала она. Чертовски люблю.
