Книга Опыты на себе - Ольга Шамборант

Тогда-то, конечно, все волновало нежный ум. Готика впервые наяву и не какая-нибудь вымытая мылом брусчатка и только рамок ожидающие квадратики средневековых площадей… Нет, руины, беззубый рот, голый череп в ржавой короне, березки чахлые на стенах королевского дворца, кучи говна между колонн могилы Канта… Та еще готика… Почти черные стены уцелевших домов. Черепица. Необычайной красоты деревья-иностранцы, не способные в силу исходной высшей мудрости, присущей растительному миру, бежать от смертельной угрозы. (Кроме засевшей в мозгу навек по-советски пафосной пьесы «Деревья умирают стоя», еще и наш великий и могучий русский язык гениально отразил этот альтернативный способ бытия растений – даже контролируемая попытка распространиться чуть дальше ствола называется побегом!!!).

Но и это все уже потом – поездка с биостанции в Калининград то ли за билетами, то ли для развития, не помню, так давно. А в первый момент – вокзал, чужой, заграничный, открытый. Высокая, взлетевшая к вершинам иной цивилизации крыша, а по сторонам – обрыв пространства. Запах угля в чужом и тревожащем душу воздухе. Какая-то пересадка на автобус и около часа езды по непривычно гладкому шоссе, да какое там шоссе! Это была настоящая аллея для кареты, обсаженная липами, кроны которых, смыкаясь наверху, действительно повторяли очертания крыши кареты, кареты-призрака, одной из разновидностей густой толпы призраков, тогда еще охранявших эти места…

Теперь как раз поразило почти полное исчезновение этих дорог (нашлось, кому липы заломати…), бывших одним из символов Пруссии, и появление каких-то недостроенных потуг на хайвеи. Нет, все ясно, все хотят ездить с удобствами, да и липы, вероятно, живут не так долго, как дубы и мемуаристы, да еще без должного ухода. Все справедливо. Век-волкодав издох, и хорошо, если хоть в чем-то хоть чему-то путному послужит удобреньем.

Но не все так грустно, господа, когда речь идет об энном, пусть и через много лет, приезде в любимый уголок, чуть не сказала, души. Почти так и есть – такой природы, которая как раз и призвана смыкаться с душой, как те липы с каретой, как та самая воображаемая линия горизонта сшивает море с небесами, небеса с сушей. Пустыня ребристых дюн, изгибы их хребтов. Лес, где у каждого дерева неповторимый силуэт. Пригорочки с нагретыми песколюбивыми да верескоподобными… Пятна света сквозь сосны. Или вдруг, сразу за авандюной в небольшой ложбинке, в конце, казалось бы, лета – как одомашненное облако – массив цветущего пышным цветом благоуханного белого шиповника, а если дальше идти, идти, идти, – можно запросто, не физически, а психологически, объесться земляникой или ежевикой, и каждая ягода будет выглядеть как некая индивидуальность, ценная, не бессмысленная, заслуженная тобой находка… И песок как образ времени, и непреложное симфоническое море, и целое небо высоты, перышки и бровки облачков, – все это не разочарует ни при каких обстоятельствах. И вообще, весь этот совместный проект Господа с трудолюбивыми и добросовестными пруссаками, наполовину Откровение, наполовину комплекс искусственных целенаправленных лесопосадок и дренажных систем, – поистине счастливая игра человека с Творцом, и при том не в библейские времена, а тогда, когда непосредственные контакты с небесами стали уже либо профессией, либо мошенничеством. То есть возникновение Куршской косы вполне можно считать настоящим Чудом. Другое дело, населенные пункты. Да еще после Победы – переименованные и заселенные в воспитательно-издевательском духе. Тильзит – Советск. Это напоминает историю с пирожными, их в какой-то исторический момент тоже непозволительно стало называть на французский манер, безе превратилось в «воздушное», эклер в трубочку с кремом, а наполеон – в «слоеное». Следуя этой логике, Тильзитский мир с Наполеоном превратился в Советский мир со Слоёным. Слоёный – звучит по блатному, как Горбатый. Впрочем, уголовный душок постоянно витал над обретенными территориями вполне отчетливо. Как говорится, см. историю заселения края…

В этот край я сделала за жизнь немало «ходок» и ракурсы, так сказать, были очень разными. Но для моей, только моей жизни важным по-настоящему было лишь пребывание на лоне чуда природы, на НП или, как выражаются местные жители – на «ловушках». Все остальное, включая даже грандиозную лавстори, развивавшуюся и распадавшуюся, частично, на фоне этого ландшафта, а также поездку с маленьким сыном в Рыбачий и эти вот визиты через много лет – типа на свою собственную могилку, – все это не то, не туда и не про то. Хотя истинной целью всех приездов всегда была неукротимая мечта достичь этого доступного только здесь совпадения, единственно родного варианта полного слияния с природой, только здесь подлинного, искреннего и ощутимого всем существом. Коса не только кусок, но и один из возможных способов мою жизнь описать, попытка инвентаризации метаний, сведения в одно русло разрозненных забегов, незримо, но неудержимо, как сама коса, стремящихся к материку, означающему смерть. Песочные часы моей жизни. Вот, вопию «природа!», «совпадение!», – как будто должно быть совершенно ясно, что есть природа и какова природа совпадений. Было и прошло – так будет куда точней.

В Калининград и Зеленоградск еще много раньше, чем я туда впервые попала, ездила вместе со своей мамой моя близкая подруга. Где-то там служил ее старший брат. У подруги был, таким образом, свой, – то волшебный, с живописным парком областной больницы, со знакомой красавицей глазной хирургиней, чьей-то дочкой, с какими-то многочисленными тетями-мотями и дядями-петями, то страшный – с костями на берегу и прочими не менее красноречивыми свидетельствами о смерти отступавших и наступавших. Город-герой детских кошмаров. Ну, а в Зеленоградск они с мамой ездили отдыхать, когда я уже обреталась на косе. Снимали там комнату у очередной тети-моти, но на этот раз не старой знакомой, а вновь обретенной, умственно отсталой и на редкость для этих краев добродушной, которая по вечерам, стараясь помочь квартирантам и повысить звездность своего отеля, суетилась, приговаривая: «Нёга мыть, мыть нёга…».

Я-то попала прямо сразу, можно сказать, в лучшее место лучшей косы этого лучшего из миров. Погранзона сохраняла первозданность чуда природы. А необходимость врожденной любви к птицам в сочетании со способностью жить неприхотливо и находить комфорт в дикой природе, подальше от трудовых будней советского (в данном случае, не только Тильзитского) народа, – определяли и до сих пор определяют подбор кадров полевого стационара орнитологической станции. В первый мой приезд на этом самом полевом стационаре, который тогда назывался наблюдательным пунктом, находился только великий Дольник тогда 27 лет отроду с первой женой и коллегой (2 в 1), а также юная выпускница журфака, сбежавшая туда от распределения, и спаниель Мэй. Витала тень другого старожила – Пана, уехавшего в отпуск в Ленинград.

В Зеленоградск ездили только изредка за продуктами и в баню. Когда же я попала в него впервые, проездом, по пути на косу, он показался мне обычной свалкой на обочине. Вокзальная площадь, она же автобусная станция, бой за посадку в местный автобус, бабы с неподъемными сумками, сплошь социально близкие лица (контингент-то был специфический – произносить следует по-райкински – «сьпецифицьки»). В центре этой плешки располагался какой-то чудовищный гибрид бездействующего фонтана, детской площадки и высохшей миргородской лужи. Какая-то бутафория, недомазанная жуткой масляной краской советской расцветки, причем по бордюру были рассажены облупленные гипсовые медведи, все как один с отбитыми носами – сплошной врожденный сифилис. Разве что, свет неземной пронизывал даже этот непрезентабельный ландшафт. А так, ничто в нем не давало никакого намека, что стоит отъехать на 2-3 км и ты попадешь…Да и дела не было до этого, с позволенья сказать, курорта. Я ехала на Косу и обратила на него внимание не больше, чем на урну, мимо которой бросают билетики в Рай.