Холмогоров вскинул голову. Он поймал взгляд карих глаз Григория Грушина. Холмогоров, медленно опираясь о край стола, поднялся. А Григорий уже летел на него с занесенной для удара монтировкой. Пальцы разжались, и монтировка упала вначале на стол, а затем загрохотала по дощатому полу.
– Ты что это? – воскликнул отец Павел, хватая за плечи водителя грузовика. – Григорий, что с тобой? Ты пьян?
– Да нет же, батюшка, я трезвее трезвого.
Нынче я трезв, как никогда, – и Григорий начал оседать.
И если бы Холмогоров не подоспел, то наверняка священник не удержал бы тяжелого мужчину.
– На диван его, – сказал Холмогоров.
Матушка вскрикнула, но тарелки из рук не выронила, поставила их на буфет и кинулась в кухню за водой.
– С ним что, плохо? Сейчас воды подам!
– Не нужна ему вода, – громко крикнул Холмогоров, – не надо. Выйдите, отец Павел, выйдите на минуту.
Сельский священник попятился назад, зацепился ногой за монтировку. Та загрохотала, катясь под буфет.
– Павел, он хотел тебя ударить? – спрашивала Зинаида, заглядывая в глаза мужу.
– Не знаю. Не знаю, родная, я ничего не понял. Я спиной сидел к нему.
– Он прошел рядом со мной, меня оттолкнул. Я ему говорю «здравствуй, Гриша», а он ни ответа ни привета, словно не в себе.
Холмогоров держал Григория за плечи:
– В глаза мне смотри, в глаза!
Тяжелые веки поднялись. Лицо водителя было бледным, безжизненным.
– Смотри в глаза. Молчи, ничего не говори.
– Голова болит.., трещит… Раскалывается.
И холодно мне. Как мне холодно, ужас просто!
Дайте мне одежду, я же совсем голый, совсем!
– Сейчас. В глаза смотри, сейчас я тебя одену.
Через четверть часа водитель грузовика сидел на крыльце, обхватив голову руками, и плакал навзрыд, как ребенок, которого незаслуженно наказали родители. Рядом стоял Холмогоров.
– Ничего не понимаю, ничего! Не знаю, наваждение какое-то… Что со мной было? Скажите, вы же человек умный, книги читаете, в Москве живете. Ну скажите, пожалуйста!
– Пройдет. Все скоро пройдет.
Попадья вытащила из-под буфета железную монтировку, унесла на кухню, спрятала под плиту.
Батюшка сидел в гостиной с маленькой потрепанной Библией в руках. Его губы шептали слова молитвы:
– Боже, спаси и сохрани нас всех. И ему помоги, Господи, сирому и убогому, направь его на путь истинный, не дай ему пропасть.
Попадья время от времени появлялась в проеме двери и, немного постояв, исчезала, пожимая плечами.
Младший сын священника Илья на другой стороне дома, в огороде, играл с божьей коровкой. Он подставлял насекомому травинку, и божья коровка карабкалась по ней к пальцу. Затем Илья переворачивал травинку, и божья коровка, сверкнув оранжевыми крылышками с четырьмя черными пятнышками, меняла направление и вновь начинала взбираться.
– Шустрая ты, божья коровка. Лети на небо, там твои детки. Ну, чего не летишь? Или тебе хорошо со мной? Лети на небо, туда, высоко-высоко. Я тебя не держу. Вот видишь, совсем не держу. Ну, давай! – пальцем Илья подталкивал божью коровку.
В конце концов она раскрыла крылья, мгновение посидела, оторвалась от травинки и темной точкой полетела в небо.
– Ну вот, до свидания, – мальчик помахал ладошкой, словно прощался с приятелем, уезжавшим на выходные в город.
Сегодняшнее утро было радостным, Илья .проснулся совсем другим. Он, как и прежде улыбался, был ласков, нежен, всех узнавал, отзывался на любое слово. Но что с ним было, вспомнить не мог. А матушка Зинаида по совету Андрея Алексеевича Холмогорова не приставала, не докучала с расспросами. Ведь Андрей Алексеевич сказал, все образуется, только самое главное, не надо Илью обеспокоить. Время – лучший лекарь.
– Илья, – позвала она младшего.
Тот прибежал.
– Да, мамочка.
– Садись за стол. Вот булка, варенье, молоко, – попадья налила полную кружку холодного молока и подвинула ее к сыну.
– Я только руки вымою.
Она подала сыну чистое полотенце. Илья вы, тер лицо, глаза счастливо блестели.
– Какое вкусное варенье! Мама, а как ты узнала, что я хочу булки, молока и варенья? Ну скажи, как? Ты что, мысли мои на расстоянии прочесть можешь?
– Могу.
– Расскажи, как ты это делаешь?
Зинаида пожала плечами:
– Я же твоя мать, Илья, и я чувствую, чего тебе хочется.
– А чего мне еще хочется? – съев булку и перемазав губы вареньем, спросил мальчик. – Отгадай.
– Наверное, еще молока?
– Правильно, полчашки.
– Ну, вот видишь.
– А я не умею читать чужие мысли. Это, наверное, очень трудно, я, наверное, никогда не научусь?
– Вырастешь – научишься.
– А я вырасту? Буду долго жить?
– Долго и счастливо, – сказала матушка Зинаида, гладя сына по голове.
Она уже забыла о сидящем на крыльце плачущем Григории, забыла о страшном происшествии.
Она радовалась, что к ней вернулся сын, что он совсем не изменился, такой же, как прежде – веселый, ласковый и словоохотливый. Больше всего Зинаида любила разговаривать с Ильей, и всегда, даже если была очень занята, старалась отвечать на все его вопросы. А вопросов у девятилетнего Ильи находилось превеликое множество. Увидит что-нибудь, услышит и мчится к матери. Заглядывает ей в глаза или, наоборот, смущенно опустит свои длинные ресницы и спрашивает:
– Бог меня всегда видит?
– Конечно.
– Даже если я в погребе спрячусь?
– Ив погребе он тебя, сынок, видит.
– А он меня всегда защищает?
– Всегда.
– А почему он меня не поддержал, когда я упал и локоть разбил?
– Это пустяки, сынок.
– Мама, а чего дядя Гриша плачет? У него умер кто-то?
– Нет, никто, слава Богу, не умер.
– Тогда чего он так сильно ревет?
– Иди в сад, погуляй. А во взрослые дела не лезь. Я тебе потом расскажу.
– Когда потом?
– Когда вырастешь.
Тем временем Грушин немного успокоился.
– Наваждение какое-то.., сам не пойму, – уже стоя на крыльце, говорил, размазывая по щекам слезы, Григорий Грушин.
– Пойдем, я тебя провожу.
