С точки зрения британского законодательства было совершено сразу несколько преступлений. Это установили сразу. Но кто жертва, а кто преступник, оставалось загадкой, и над ее разрешением на протяжении многих недель бились все крупные газеты и телеканалы страны. Уже после моего ареста в Дувре официальная версия менялась неоднократно.
Поначалу большинство комментаторов дружно объявили преступником мистера Питерсона. Оснований для подобного умозаключения имелось немало. Во-первых, он был мертв, а это не лучшая позиция для самозащиты. Во-вторых, у него не было родственников, которые выступили бы с гневной отповедью журналистам. В-третьих, он был американец.
В-четвертых, — главный аргумент — он был в отличие от меня взрослым зрелым человеком. Даже те, кто считал, что он имел полное право покончить с собой, не желали мириться с тем, что он вовлек в свою затею меня.
Все подчеркивали, что я несовершеннолетний, следовательно, не могу нести моральной ответственности за подобного рода решения, в чем меня обвинили на первых же допросах в полиции. По-моему, только один или два журналиста обратили внимание на то, что до совершеннолетия мне не хватало всего нескольких месяцев. Но их никто не слушал. В глазах общественности я представал едва ли не ребенком, нуждающимся в защите. Полицейские характеризовали меня как «умного, но чрезвычайно наивного юношу с вероятными психическими отклонениями». Я рос без отца, ни с кем из ровесников не дружил и воспитывался матерью с сомнительными моральными и профессиональными качествами. Этого было более чем достаточно, чтобы причислить меня к лицам с «неустойчивой психикой». То, что я сам вел машину до Цюриха, почему-то никого не смущало. В общем, на меня смотрели как на жертву — если не похищения в общепринятом смысле слова, то умелой манипуляции.
Последнее предположение породило волну гипотез об «истинной природе» моих отношений с мистером Питерсоном. Быстро выяснилось, что мы с ним познакомились, когда мне было тринадцать лет. Мистер Питерсон на протяжении почти сорока лет состоял в счастливом браке, и ни одного случая подозрительного интереса к детям за ним не отмечалось. (Откровенно говоря, за ним не отмечалось никакого интереса к детям вообще.) Разумеется, в отсутствие каких бы то ни было фактов желтая пресса выдвинула версию педофилии. Покойники не подают в суд за клевету, поэтому эту версию старательно муссировали почти полмесяца, пока стервятники не выдохлись и не переключились на другую. Не потому, что их смущало отсутствие доказательств, а потому, что история надоела читателям. Новая версия предложила и нового злодея. На сей раз в его роли выступил основатель и владелец швейцарской клиники герр Шефер. Ему досталось за то, что он позволил мне присутствовать при эвтаназии, мало того, поддержал мое желание принять непосредственное участие в «процедуре». Несколько дней он игнорировал обвинения, но потом не выдержал и опубликовал опровержение, в котором заявил, что при малейших признаках принуждения или манипуляции кем-либо из участников, включая меня, эвтаназия просто не состоялась бы.
Но пресса требовала дополнительного расследования. К тому времени никто не сомневался в моей неспособности нести моральную ответственность за происшедшее. Оставалось доказать психическую неполноценность мистера Питерсона, и все говорило за то, что эту схватку газетчики с девяностопроцентной вероятностью выиграют. Тут же вспомнили, что он полтора месяца пролежал в психиатрическом отделении больницы, а в прошлом побывал во Вьетнаме, где получил серьезную «травму» (какую именно, не уточнялось).
Возражения герра Шефера сводились к следующему. Швейцарские власти изучили всю необходимую медицинскую документацию, включая видеоматериалы, и остались вполне удовлетворенными результатами этой работы. Все участники «процедуры» действовали по доброй воле, будучи дееспособными и находясь в здравом уме. Швейцарское законодательство не усмотрело в случившемся признаков состава преступления.
Напрасно он упомянул про видеоматериалы. Эвтаназию, если кто не знает, всегда записывают на видеокамеру, чтобы клиника располагала неопровержимым доказательством добровольности смерти пациента. Такова стандартная практика. Но пресса восприняла это обстоятельство как новое поле возможностей. По всей стране пошли требования обнародовать запись — якобы в общественных интересах. Народ имеет право самостоятельно решать, на чьей стороне правда. Вскоре стало понятно, что если запись не опубликовать, от клиники не отстанут. Герр Шефер передал запись СМИ, приложив сопроводительное письмо, содержавшее — за вычетом приветствия и подписи — одну-единственную фразу: «Я понимаю, что в Соединенном Королевстве свои обычаи, но в Швейцарии вмешательство масс-медиа в деятельность врачей считается неприемлемым». Вспыхнул небольшой дипломатический скандал. Целую неделю газеты плевались желчью и ядом. Но герр Шефер больше не реагировал на провокации. Он словно оглох.
Единственной мишенью остался я.
Поначалу вопрос о моих мотивах звучал почти неслышно, но постепенно ситуация начала меняться. Оказывается, я вел себя не так, как подобает жертве. Подозрительным выглядело и мое отношение к случившемуся. Одно за другим посыпались сенсационные открытия: «Мальчик с юных лет участвовал в эзотерических ритуалах», «Школьником он нападал на одноклассников», «В пятнадцать лет он основал собственную религиозную секту» и так далее. То, в чем раньше видели невинное чудачество, превращалось в проявление социопатии, а всякие спекуляции на тему состояния моих мозгов приобретали отчетливо негативный оттенок. Кто-то высказался в том смысле, что я вообще не способен испытывать нормальные человеческие эмоции.
После активно продвигаемой педофильской версии выставить мистера Питерсона жертвой было непросто, но общественное мнение охотно сошлось на том, что в подобном преступлении жертвы может и не быть — в крайнем случае на роль жертвы сгодится нравственность. В новой трактовке мы с мистером Питерсоном представали парой заговорщиков: он решил покончить с собой и, чтобы я ему помог, подкупил меня деньгами и наркотиками. Эта версия завоевала популярность еще до того, как стало известно о завещании. Но я сейчас не о завещании. Не думаю, что мне вообще хочется говорить о завещании… Что-то я сбился с мысли. Так вот, возвращаясь к главному.
На этой стадии расследования журналисты уцепились за тот факт, что я помог мистеру Питерсону уйти из жизни. Они назвали это «смертельным пактом». Звучало действительно громко — как раз в том духе, какой обожают газетчики. Но для нас с мистером Питерсоном речь шла не о смерти, а о жизни. Ему необходимо было знать, что у него есть способ прекратить свои страдания, когда они станут невыносимыми. Только это позволяло ему жить дальше. В недели, предшествовавшие заключению нашего пакта, в его душе царили мрак и отчаяние. После того, как мы обо всем договорились, его жизнь вновь обрела смысл.
Теперь пару слов про время. Время — это совсем не то, что вы думаете. Это не регулярный пульс, отбиваемый в одном и том же ритме для любого существа в любой точке Вселенной. Что такое время, сотню лет назад понял Эйнштейн при помощи своего необычайно мощного мозга. Он вывел несколько уравнений, показывающих, что для человека, передвигающегося на поезде со скоростью света, время протекает не так, как для того, кто ждет его на перроне. Точно так же человек, сидящий на поверхности Солнца, обнаружит, что его часы отсчитывают время не так, как часы человека, парящего в невесомости межзвездного пространства. Время приобретает разное значение для разных людей и в разных обстоятельствах. Эйнштейн доказал это математически. Я, основываясь на своем опыте, могу сказать, что это подтверждается и с субъективной точки зрения.
