Когда Глеб, наконец, выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева. В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого – лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них. С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее. Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая и наступила спустя некоторое время.
Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно – правая часть седалища еще болела – присел вновь на лестницу. Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону. Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая так внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.
Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и продолжающий читать очередную молитву. Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это обычно делалось, а приподняты вверх в каком-то отчаянном призыве к Всевышнему.
– Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! – крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.
– Ну и чти себе, – буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от перенасыщения, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.
– Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь, кровожадного и коварного гнушается Господь, – и, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: – Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих! По множеству нечестия их, отвергли их, ибо они возмутились против Тебя[68].
– Ты что, не слышишь меня? – вновь окликнул его Глеб. – Я же ясно повелел тебе заткнуться!
И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано. Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализовались в пространстве и увесистыми кирпичами выстраивались в некую лесенку. Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и продолжал выстраивать следующий:
– Восстань, Господи, Боже мой, вознеси руку Твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает Бога, говоря в сердце своем – Ты не взыщешь! Ты видишь, ибо Ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать Твоею рукой! Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия![69]
– Та-а-ак, – протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав прямо напротив его. – Так ты не хочешь замолчать? – почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа. Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:
– Внемли мне, и услышь меня! Я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня[70].
– А я думал, что мой голос как у князя, а он говорит – врага. Кому верить? – недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах. Судя по разом скорчившемуся у стены телу, удар пришел точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:
– Да найдет на них смерть. Да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их[71].
– Какой упрямый, – сказал с небольшим восхищением в голосе князь и, норовя угодить по ребрам, нанес еще несколько ударов ногами. Слово молитвы прервал стон. Он длился несколько дольше, чем в первый раз, и Глеб, удовлетворенно кивнув, уже собрался отойти, чтобы вновь заняться Константином, который начал понемногу шевелиться, приходя в сознание, как вновь услышал шепот священника.
Громко говорить от сильных болей в теле тот уже не мог, но шептать ему пока еще удавалось достаточно громко и отчетливо:
– Дождем прольет Он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер – их доля из чаши[72].
– Вот ведь какое странное искушение Господь мне нынче посылает, – сокрушенно покачивая головой, обратился Глеб к палачу. – Взять да и отрезать не в меру длинный язык у одного из служителей Божьих. Ты сам об этом как мыслишь?
Парамон не думал никак. Губы его тряслись от нестерпимого ужаса, поскольку палач Глеба при всей своей жестокости был чрезвычайно набожен, регулярно ходил в церковь, причащался и исповедовался, и к тому же не забывал жертвовать на ее нужды немалые суммы. Словом, с Богом, который в его понимании был неразрывно связан, слит воедино с церковью, он до сих пор, как ему казалось, жил в мире и согласии, а тут... Но за него ответил отец Николай. С неимоверными усилиями он пытался приподнять свое избитое тело, шепча:
– В искушении никто не говори: «Бог меня искушает», потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого. Но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью[73].
– Пусть будет так, что я сам искушаюсь, – почти весело уступил Глеб и, глядя с ненавистью на оказавшегося столь непокорным служителя Божьего, посуровевшим голосом отрывисто бросил Парамону: – Гвозди мне и молоток!
Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:
– Ну! Живо!
Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу. Тот глянул на них придирчиво, хмыкнул удовлетворенно, оставшись доволен осмотром, и приказал:
– Их пока у ног моих оставь, а сам подсоби служителю Божьему подняться. Видишь, сил не хватает попу, – и распорядился вдогон: – Да к стенке его прислони, чтоб не завалился.
Затем он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу:
– Руку его правую подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.
