— Помнишь, как мы в тот раз сидели у дяди Яна и тети Ивонны?
— В тот раз? — говорю я слишком поспешно. К щекам приливает тепло, и остается только надеяться, что мое истинное состояние никак не выражается внешне. Я ведь знаю, какой именно раз Давид имеет в виду: ничего другого быть не может.
— Когда Вилко расквасил нос своей матери, — уточняет Давид. — Мы сидели перед телевизором, когда начались новости по АТ-пять. Там говорили о застреленном учителе французского.
— Да-да, вспоминаю, — говорю я и сокрушенно качаю головой, печалясь из-за своей забывчивости. — Конечно.
Теперь во взгляде Давида, кроме сострадания, кажется, сквозит и подавленность.
— Мы не все сидели перед телевизором. Только ты, и дядя, и Тамар. Я стоял позади тебя, мне хотелось домой, а ты собирался смотреть новости.
— Да.
— И тогда пошел сюжет о том убийстве, со всеми этими красно-белыми лентами и прожекторами. А потом они назвали имя учителя французского и еще сообщили, что он преподавал в коллеже имени Эразма. Помнишь, что ты сказал на это?
Я зажмуриваюсь, будто в самом деле стараюсь вспомнить.
— Ну? И что я сказал?
— Ничего.
— Ничего, — повторяю я тупо.
Теперь я, кажется, действительно припоминаю, что ничего не сказал. А что я должен был сказать?
— Да, ничего. А ведь ты учился в той школе. Может, ты не учился у этого учителя, но ведь обычно люди говорят примерно так: «Да что ж такое, это же моя школа!»
— Да, да… моя школа.
Давид тяжело вздыхает:
— Но как раз этого ты не сказал. Я очень хорошо помню, потому что сам чуть не сказал это. Более того, я хотел наклониться к тебе и спросить: «Папа, это не твоя школа?» — но тут увидел выражение твоего лица.
Я попытался вспомнить, каким было выражение своего лица почти год назад, во время пребывания у шурина и невестки, но мне это не удалось. Мой собственный сын сейчас расскажет, как я выглядел, когда услышал, что мой бывший учитель французского с обгрызенными ногтями убит в своем доме выстрелом в голову; убит, потому что мне причитался подарок на день рождения от Макса Г. — но тогда я этого не знал.
— Ты выглядел так, словно кто-то забил гол издали через среднюю линию. И даже жестикулировал — потрясал кулаком, точно хотел сказать: «Йес, попал!» Там не было больше никого, кто мог это увидеть, но я-то видел. А через несколько дней к нам заходит твой старый школьный друг Макс, и ты именно так и представляешь его нам: «Мой старый друг из коллежа имени Эразма». Потом мы едем в отпуск на Менорку, а когда возвращаемся, квартира снизу оказывается пустой. И теперь у нас есть дом с садом, а соседка снизу мертва.
— Погоди-ка. Никто не знает, мертва госпожа Де Билде или где она…
— Я знаю.
Я смотрю на него; где-то, на одном из балконов, открывается дверь, а потом снова закрывается.
— И как ты это узнал? — спрашиваю я наконец.
Сын выдерживает короткую паузу.
— Твой старый школьный друг сам рассказал мне это, — отвечает он.
4
До вопроса на десять миллионов гульденов оставалось еще три других вопроса, и мы ушли на рекламную паузу.
— Все в порядке? — спросил Эрик Менкен, наклонившись над столиком. — Может быть, хочешь воды?
Я покачал головой. Мне ужасно хотелось ледяного пивка или чего покрепче, но голова должна была оставаться свежей; в последние месяцы я редко был так близок к полному изнеможению.
Когда Менкена подмазывала гримерша, я мельком увидел где-то в глубине студии, у коридорчика, ведущего к костюмерным, Ришарда Х.: он прижимал к уху мобильный телефон и смотрел на наручные часы.
— Это может показаться странным, но всегда помогает от излишней потливости, — сказала подошедшая сзади гримерша, заматывая мне голову теплым влажным полотенцем; я почувствовал, как кончики ее пальцев мягко надавливают мне на веки.
Впервые за долгое время стало совсем темно, и я, для разнообразия, не видел совсем ничего: ни телевизионных ламп и камер, ни сидящей на трибуне публики, которая, по мере возрастания суммы, аплодировала все громче, ни, главное, рожи Эрика Менкена и его гипнотизирующего взгляда, когда он с помощью мимики пытался навести меня на верный ответ. Выслушивая первые вопросы, я ни разу не посмотрел на него, но отвечал без колебаний. Вопросы были такими тупыми — «Где находится Альгамбра? A: в Севилье, B: в Мадриде, C: в Бенидорме, D: в Гранаде», — что я с удовольствием не смотрел бы вообще никуда. Но во время первой рекламной паузы Менкен нервным шепотом спросил меня, чем я, черт побери, тут занимаюсь, по моему мнению.
— Ты имеешь полное право не смотреть на меня, — сказал он, прикрывая рукой микрофон на отвороте своего пиджачка, — но люди сразу замечают, если что-то идет не так. Я имею в виду не остолопов на трибуне, а всех этих, здесь…
И он неопределенно кивнул на окружавших нас операторов, режиссеров, гримерш и осветителей. В костюмерной перед началом программы Менкен кратко объяснил мне, как при помощи мимики и жестов он в случае сомнения наведет меня на выигрышный ответ. Например, поднятая левая бровь означала ответ «А», а правая — ответ «В», при виде его широкой улыбки я должен был выбрать ответ «С», а при виде хмурого лица — ответ «D». Он стоял в дверях костюмерной, внимательно следил, не пройдет ли кто-нибудь мимо, и делал кислую мину, которая иллюстрировала нашу договоренность, — такая кислая мина могла означать разницу между десятью миллионами и полным проигрышем. Я невольно рассмеялся: в точности такую мину Эрик Менкен строил на больших мероприятиях по сбору денег, стоя между креслами-колясками немощных детишек.
— Что такое? — спросил ведущий, бросая озабоченный взгляд на зеркало в костюмерной. — Ты не веришь или что-то еще?
— Нет, ничего, — сказал я. — Главное, что ты сам веришь. Это убеждает.
А потом я подумал, не рассказать ли Эрику Менкену о своем замысле, но в последний момент удержался. Все-таки замысел был очень простым, и о нем, наверное, мог бы догадаться кто угодно — только не ведущий «Миллионера недели». Не помню, когда этот замысел возник у меня впервые, но сводился он, во всяком случае, к тому, что я заполучу эти десять миллионов (один миллион!) честным путем, я не буду обращать никакого внимания на кислые мины и поднятые брови, более того: я буду отвечать быстрее, чем могут прийти в движение брови ведущего, хоть он и успел дернуть своей немощной головой, прежде чем я ответил, что Альгамбра находится в Гранаде.
Этот последний вопрос поднял меня в сумме до четырех тысяч гульденов, и во время рекламы я пообещал Менкену исправиться; по крайней мере, я пообещал смотреть на него, когда он поднимает брови или прибегает к другой мимике, чтобы навести меня на правильный ответ.
Я жестом поманил его, чтобы он еще больше наклонился над столиком.
