– Ты же не собираешься туда сикать, правда? – спросила она.
– Я могу ее починить.
– Ее кто угодно может починить. Почини лучше меня. Я-то и вправду нуждаюсь в починке.
Он улыбнулся ей неторопливой улыбкой, совсем как Эд.
– Нет, ну правда, – настойчиво повторил он, – ты кто такая?
Лив сделала вид, что оглядывает комнату.
– Разве та, кто здесь живет, не вправе кем-то оказаться? Ты это кончай. Лучше трахни меня.
– А может, сначала трахнуть тебя, а потом кончить?
В конце концов, подумала она с неожиданным облегчением, он и вправду так молод, каким кажется. Она рассмеялась.
– Так что ты за пургу там нес насчет света и теней, – спросила она, – на пляже?
Наутро ей стало куда лучше. Она прибралась в баре. Вымыла столики. Составила более аккуратную версию объявления «ПРОДАЕТСЯ», написав это слово на куске белого картона, найденном за барной стойкой. К ней вернулась прежняя энергия. Словно отвечая этим мыслям, явился первый клиент и заказал горячую мокку с ромом и сливками. Был то не кто иной, как Антуан Месснер, в кои-то веки при полном параде.
– Я тут уже проходил, – сообщил он, – и видел твое объявление. Я в восторге.
Он сказал, что направляется по делам на Карвер-Филд. Вероятно желая подчеркнуть серьезность своих намерений, он оделся во все новое. На нем были короткая кожаная пилотская куртка на застежке-молнии, саржевые бриджи цвета хаки и дорогой пояс. Никак он и впрямь при деньгах.
– Ирэн, – между делом бросил он, – передает тебе привет. Она не забыла, как ты с ней ласково обошлась после смерти Джо Леони.
– А как там Ирэн? – спросила Лив.
– О, с Ирэн все в порядке. С нами обоими все в порядке.
Тем утром мир, казалось, изменился. Лив испытывала облегчение, недостаточное, впрочем, чтобы сбросить оковы гравитации и уплыть. Это ощущение нужно было конвертировать с пользой. Она вымыла стеклянную посуду. Вымыла пол. Удивленные теневые операторы сбились к потолочным вентиляторам, потом все как один метнулись к дверям, вылетели на свет, но тут же вернулись. Толстяк Антуан тоже был преисполнен энергии. Выйдя из тени Вика Серотонина, он немного расслабился. Он теперь изъяснялся не так витиевато и вообще словно бы освободился. Пропустив пару стаканов, он сделал ей предложение, над которым она крепко задумалась.
* * *
Эдит Бонавентура, с небрежно-эротичным изяществом повесив аккордеон в футляре на плечо, устало брела домой после привычной уже программы у ворот корпоративного порта. Ей нравился Глоуб-Таун. Там было светло. Позднее придет туман, поднимется из тесных улочек, проложенных между высокими домами, но пока что воздух мягок, полон легких дуновений и ароматных запахов готовки – тут лещ, запеченный в морской соли, там селедка, приготовленная тремя способами. Эдит выглядела уставшей, зато могла себе позволить новое пальто, которое носила полурасстегнутым поверх сценического костюма; нынче вечером в пальто было жарковато, но Эдит не хотелось расставаться с отличной обновкой. В походке ее тоже проглядывало нечто новое. Эдит и сама не понимала, что именно. Талант, как безмолвно заявляла она аудитории выбором нового номера программы (танго Кармен Сильвы в версии, популяризированной Олави Виртой, королем старого нью-нуэвского танго), штука голодная и капризная. Он готов собрать свои деньги и скрыться. Талант легко утомляется, но никогда не забывает об особом сиянии лоска, которым должен быть окутан.
Путь был недолог. Пропустив один стаканчик с барменом Куртом в «Мире сегодняшнем»,[41]Эдит добралась домой. Она поднялась по лестнице и оказалась в коридоре. Опустила аккордеон на пол.
– Эмиль? – окликнула она. – Что ты будешь есть?
Он не ответил, и она рассмеялась.
– Лысый ты старпер! – воскликнула она. – Эмиль, если тебе нравится, что я в порт захаживаю, ты так и скажи, не дуйся.
Она аккуратно повесила новое пальто на крючок.
– Эмиль, ну будь же лапочкой. Я ванну приму, а потом поедим.
Она полежала в горячей воде полчаса, погрузившись в ванну по самый подбородок и выставив розовые соски; краем сознания она лениво пересчитывала заработанные тем вечером деньги. Видела себя у портовых ворот, словно со стороны: напряженную, зажатую, но полную энергии женщину в круге галогеновых ламп, под дождем или потоками света. Такова была ее жизнь. Эмиль много спал в ее отсутствие. Он теперь двигался немного проворнее. Иногда в периоды ремиссии давал себе труд сказать Эдит, как он по ней скучает.
Несчастный случай, да и только. Ежедневно после возвращения Эдит из порта она его мыла, кормила, и они вместе читали его дневники; Эмиля мучили галлюцинаторные синкопы воспоминаний, подолгу уводившие его вечерами в прострацию, и тогда он говаривал в пространство:
– Мы тут крепко влипли, Атмо. Мы никогда не выберемся назад, если будем по этой карте идти. – Или: – Где моя гребаная пушка?
Эдит выжидала, пока он забудется сном, сама засыпала на пару часов после рассвета, спускалась в порт, и все начиналось сызнова.
Она выволокла себя из ванны.
– Эмиль, ну перестань на меня дуться!
Отец сидел на постели, вытянув перед собой тощие ноги. Постель была смята и вся в желтых пятнах его пота. Он пытался что-то записать, но не мог и отчаялся, теряя терпение. На полу валялись разбросанные дневники. Она помогла ему.
«Я узрел, – прочла Эдит, – то, чего никто больше никогда не увидит».
Лицо Эмиля было как пепельная бумага, но выражало одновременно покой и отчаяние, словно он сдался только в этот миг, прислонясь затылком к стене и смежив веки.
– Эмиль?
Он улыбнулся.
– Пока тебя не было, – прошелестел он, – все мои видения вернулись.
Эдит крепко стиснула его руку.
– Они бы тебе понравились.
– Эмиль, ты сильно вспотел, тебя немного стошнило, но в остальном не о чем беспокоиться.
Он открыл глаза. Радужки были идеально чистые, синие, она их такими не помнила с той поры, как Эмиль разменял пятый десяток. Взгляд отца оставался неподвижен, сосредоточен на чем-то недоступном остальным. Умные татуировки какое-то время медленно ползали по островку седых волос на его груди, затем замерли. Она наклонилась разглядеть одну, пока та не поблекла, но это была не карта, а строка – наверное, из стихотворения, – выписанная простыми красными буквами: Ниспошли мне сердце неоновое.
– Эмиль?
Она села на постель и держала его за руку около часа, а может, и дольше, ожидая, что он проснется и заметит ее, ожидая хоть чего-нибудь. Ничего не случилось. Она разогрелась после ванны, но потом ее пробил мороз. В комнату вползало уличное сияние.
