Женечка уютно села возле столика, где была плита, и стала наблюдать с улыбкой.
Дмитрий, весь из мышц и сухожилий, был — движение, энергия, изобретательность, фантазия. Его женщина, вся из округлых линий, наполненных туго и плотно, но аккуратно и соразмерно, сначала лишь стремилась угадать эти движения, чтобы плавно следовать им, и ей это все лучше удавалось, она все лучше понимала, что далее будет делать с нею этот воплощенный вихрь, не желающий и минуты бушевать в одном направлении, потом уже неясно было, кто кого увлекает, кто кого зовет и ведет за собой, а потом она вдруг овладела этим вихрем, она утихомирила и распластала его, заставила замереть и жить только прислушиванием к своим ощущениям — тем, которые она своевольно дарила, паря над ним, взмывая в прихотливых переменах ритма. И вот она коротко вскрикнула, и он зарычал, она упала на него — и они замерли, как убитые.
Очарование кончилось.
Дмитрий выкарабкался из-под бесчувственной женщины и, лежа на спине, опираясь на локти, сказал Женечке:
— Подай штаны.
Она подняла с пола и бросила ему джинсы.
— Футболку!
Она бросила ему футболку.
— Чего разлеглась? — ткнул кулаком женщину в бок Дмитрий. — Тут не гостиница тебе.
— Какой грубый! — сладко потянулась женщина.
И, вспомнив о присутствии Женечки, застеснялась, засмущалась, быстро оделась.
— Кофе? — предложила ей Женечка.
— Да нет, спасибо…
— Почему?
Такое простодушное удивление было в голосе Женечки, что женщина, как загипнотизированная, пошла к столику, села. Женечка поставила перед ней чашку, а потом протянула руку:
— Евгения.
— Наташа.
— Очень приятно. Вот сыр, вот печенье, берите. Дмитрий, а ты?
Дмитрий хмуро подошел, налил кофе, отошел к окну, пил стоя, облокотившись о подоконник.
— Я до этого никогда не наблюдала, — делилась с Наташей Женечка своими мыслями. — Да и не имею желания, когда особенно посторонние люди и некрасивые. Или когда порнография. Очень редко бывает красиво. У вас было красиво. У вас обоих, — улыбнулась она Дмитрию.
— Спасибо, — процедил он, а Наташа, хлебнув слишком большой глоток горячего кофе, поперхнулась. Тем не менее, обжигаясь, продолжала пить как можно быстрее. Допила.
— Все? — спросил ее Дмитрий.
Она кивнула.
— Проваливай.
Наташа покорно пошла к двери.
Остановилась:
— Мы еще увидимся?
— Посмотрим.
— Я тебя обожаю.
— Ладно, вали.
И она ушла.
— Я тебе не верю, — сказал Дмитрий. — Ты врешь. Ни у одной женщины мира не может быть такой реакции на акт любимого человека с другой женщиной. Или ты меня не любишь, или ты просто чокнутая.
— Считай, что чокнутая, потому что я тебя люблю. Это было действительно красиво. И тебе ведь было хорошо? Я это видела, и мне было за тебя радостно.
— Зато сейчас мне плохо.
— Извини.
— Нет любви без ревности! Без зависти! Это как в творчестве. Я, например, всем завидую, кто лучше меня. Слава богу, среди современников таких почти нет.
Он подумал и поправился:
— Совсем нет. Я бы этого не вынес. Но я и классикам завидую. Леонардо да Винчи убил бы. Рембрандта, суку, на суку подвесил бы! Рафаэля, особенно Рафаэля, падлу! — с живого шкуру бы снял! Боттичелли за его Венеру кастрировал бы! Всех французов-импрессионистов — к стенке на Пер-Лашез! Ревную! Ревную к Великой Бабе Искусства, которая зовется Гениальность и отдается, блядь такая, только избранным! Слушай! — вдруг озарило его. — Я не с того конца начал! Не тебя заставить ревновать надо, а себя! Вот оно что! Вот где собака-то зарыта! Если я тебя с мужиком увижу, вот тогда будет результат! Я не выдержу, измордую тебя, к чертям собачьим, — и прогоню. И все. А то я изнемог уже совсем.
— Как же ты меня увидишь? Я ни с кем не хочу.
— Захочешь.
— Не захочу.
— Я прикажу тебе. Иначе — выгоню.
— Я лучше сама уйду. Раньше — да, я искала. Мне было обидно, что я все одна и одна, ну и просто тело требовало, наверно. Теперь я тебя люблю, и мне больше никого не надо.
— Это неправильно! Ты — как природа, а природа любит всех! Ты должна быть смертельно любвеобильна, ты должна любить и хотеть всех, всех, всех!
— Ты что-то придумал обо мне. Я хочу только тех, кого люблю. А люблю пока только тебя. А то, о чем ты говоришь, это нарциссизм, я читала.
— Плевать! Слушай, ты можешь мне помочь? Хочешь мне помочь?
— Хочу.
— Ради меня — побудь с другим, а? Освободи меня, ради бога, я же гибну просто-напросто!
— Не легче ли мне просто уйти?
— Нет! Я тогда вообще с ума сойду. Мне надо видеть, как тебя опохабили, обесчестили на моих глазах! Если ты меня любишь, ты должна на это пойти.
Она подумала:
— Не знаю… Почему обязательно — опохабили, обесчестили?
— Я только выражаюсь так! На самом деле тебе даже будет хорошо, я тебя с таким человеком познакомлю! Красавец!
Глава 5
Красавец не замедлил явиться.
Он был даже слишком красавец: двухметрового роста, широкоплечий, льняные вьющиеся волосы, голубые глаза. Просто славянский богатырь какой-то. Звали его Матвей, было ему лет двадцать пять — двадцать шесть.
— Он будет у нас жить, — сказал Дмитрий.
— Хорошо, — сказала Женечка. И спросила Матвея:
— Вы тоже художник?
— Он альфонс, — сказал Дмитрий. — Он живет за счет богатых одиноких женщин. Это его работа. Но сейчас у него отпуск и я его заманил, чтобы он тебя соблазнил. Ему захотелось любви не за деньги.
Матвей, мягко улыбаясь, спокойно пил чай, будто речь шла вовсе не о нем.
— У тебя впереди два дня и три ночи, я на выходные уеду к родителям в пригород, вернусь в понедельник утром, — растолковывал ему Дмитрий. — Будь добр, влюби ее в себя за два дня.
— А разве ты еще не влюбилась? — спросил Матвей Женечку.
— Нет, — рассмеялась она.
— Странно, — сказал Матвей. — Или ты врешь, или… Нет, скорее всего ты врешь, — не допустил он второго варианта.
— Почему же? — спросила Женечка.
— Потому что меня невозможно не любить. Я всех просто потрясаю. Разве я тебя не потряс?
Женечке казалось, он шутит. Но, вглядевшись в синие глаза этого породистого самца, она поняла, что у него совершенно нет чувства юмора. И почувствовала глубочайшее к нему равнодушие. И ей даже занятно стало, что попытается предпринять этот самоуверенный тип, чтобы влюбить ее в себя.
