— Скоро Нинка его должна с работы вернуться. Вот тогда и заберет.
Однако Серега был неумолим. С надменным видом он отбивал атаки бабы Кати, как я сам всего лишь несколько минут назад чуть ли не врукопашную сражался с натовскими оккупантами и исламскими фундаменталистами.
— Ну конечно, — сказал он с сардонической непреклонностью, — вот вдвоем они как раз и составят спитый дуэт из парного катания. А-ля Белоусова с Протопоповым. Тогда и поддержка, и синхронное вращение, и дорожка шагов — всё будет как у взрослых! Держу пари, что Нинель не уронит честь семьи, не ударит в грязь лицом и будет достойна своего избранника.
Активистка держалась из последних сил, мечтая упасть в обморок как о несбыточном счастье, сулившем ей избавление от дальнейших мук, но позорно грохнуться наземь мешало плотное кольцо обступавших ее сочувствующих женщин.
Принимая во внимание нашу общую симпатию к «Спартаку», налагавшую на меня определенную ответственность за поведение Юрца, я решил, что пришла пора самому уже урезонить распоясавшегося буяна.
— А ведь ты не прав, Юрец, — сказал я медленно и строго. Активистка собрания заметно приободрилась, и взглядом, полным бесконечной надежды, она молила меня о помощи. «Ладно, будет тебе помощь». — Не «Динамо» это вовсе, а «ЦСКА»!
Юрец, занесший было ногу на вторую ступеньку, так и замер в позе цапли, пораженный открывшейся ему сермяжной правдой. Чтобы ему было легче выразить отношение к указанной мною промашке, он преодолел-таки вторую ступеньку, после чего, уперевшись широко разведенными руками о стену и прислонившись к ней спиной, заметил обескураженно:
— Ну, бывает, блин, погорячился.
Потом он вонзил в презренного отставника свой гордый спартаковский взгляд, такой же острый, как отточенный клинок гладиаторского кинжала, стоя на месте дернулся всем телом навстречу толпе, словно она загораживала ему путь к долгожданной свободе, набрал полные легкие воздуха и огласил подъезд и прилегающую к нему дворовую территорию остервенелым, душераздирающим визгом-блеянием:
— Бе-е-е-ей конюшню!! — и уже гораздо доброжелательнее после добавил: — Мишаня! Да дай ты в рог этому старому придурку! А хочешь — я сам ему вмажу? Мы эту тыловую банду засранцев враз в бараний рог скрутим. «Спартак» — чемпион! «Спартак» — чемпион! «Спартак» — чемпион!
Ведущая собрание едва сдерживала приступ подступающей истерики. Мужчины тихо хохотали. Женщины нервно суетились подле норовившей малодушно осесть мешком активистки. Отставник машинально лапал себя по мягкому месту, словно стараясь нащупать кобуру, чтобы привычным движением выхватить из нее табельное оружие. Баба Катя методично осеняла себя крестом в надежде, что вот-вот должна появиться Нинка, и, дай-то бог, окажется она потрезвее Юрца, но, видя застывшую на лице Сереги ухмылку откровенного скепсиса, крестилась скорее механически, чем веруя в это всей душой. Юрец еще силился держаться молодцом, однако запас его жгучей ненависти к болельщикам любой команды, кроме «Спартака», помогавший ему до поры до времени сохранять устойчивость, — был не беспределен. Он, как смертельно раненный гладиатор, медленно сползал со стены на ступеньки. Я…
Ну а что я? Мне тоже было несладко. После того как меня — пытливого ботаника, тщательно изучавшего девственную флору в окрестностях Пальмы-де-Мальорки, с таким игривым озорством осадила нежная девушка с ангельским личиком невинной островитянки, приняв мои неосторожные литературные пассажи за проявление гнусного вожделения, за попытку сексуального домогательства, — всё, что мне оставалось, так это в спешном порядке завязывать с литературным баловством либо плыть себе дальше в сказочном сне и уповать на то, что рано или поздно мой одинокий плот прибьет волной к заветному берегу, и спадет тогда наконец с меня одуряющая розовая пелена упоения вымыслом.
«Но какой же это вымысел?» — спрашиваю я себя. Ведь не далее как сегодня утром, еще до завтрака, и в этом не приходится сомневаться, я опрокинул для поднятия духа добрую чарку капитанского коктейля «Grass Hopper» (50 г мятного ликера, 50 г ликера какао и чтобы уж до кучи — гору взбитых сливок), — а иначе как? иначе никак! иначе с этим скопищем безудержного восхищения чужой нероссийской жизнью человеку из наших краев просто не справиться, — и спустя некоторое время был доставлен автобусом туда, откуда начал свое сегодняшнее знакомство с новым для меня миром, — в страну волшебных грез, которую по аналогии с ялтинским сказочным заповедником можно было бы назвать «Поляной сказок», если бы не бессовестная притянутость за уши такого сравнения. Общее между Пуэбло Эспаньол — именно так называлась эта страна — и ялтинской лужайкой состояло только в том, что в обоих случаях творцы этих сказок выносили на суд зрителей — праздник, конечно, в том смысле, в каком они его понимали, в остальном же — их ничто не объединяло, отчего указанный заповедник, как скромный знак внимания прирученным посетителям от диких создателей, представал жалкой павильонной декорацией на фоне реальной праздничной громадины, выстроенной в провинции Балеарес. С трепетной любовью к своей истории и культуре испанцы умудрились воссоздать на ограниченном участке земли уменьшенные примерно в соотношении пони к лошади точные копии площадей, дворцов, внутренних двориков, целых архитектурных ансамблей Мадрида, Севильи, Гранады, Толедо… Вся Испания лежала у наших ног.
Досадуя на себя за то, что своей утренней несдержанностью дал повод юной аборигенке усомниться в чистоте моих помыслов, я дефилировал в безлюдной тиши окружавшего меня древнего великолепия Испании с таким невозмутимо отвязным видом, с каким может позволить себе наплевательски относиться к музейным порядкам Пуэбло Эспаньол только гордый и независимый человек великой державы, фрондирующий своей амбициозностью в нарушение указанного стрелками маршрута экскурсионного движения. Я шествовал с той же солидной неспешностью пассажирского поезда Москва — Рыбинск, с какой встречающая его где-нибудь на перегоне в районе Красного Холма стрелочница, как две капли воды похожая на Мирыча, поднимала свой желтый флажок, приветствуя милого сердцу машиниста и успевая при этом вкратце перекинуться с ним последними новостями о погоде, о самочувствии, да и о жизни вообще.
Однако, сколько бы я ни пыжился показной бравадой, меня не покидало стойкое ощущение того, что задолго до Красного Холма, еще в Сонково, пока я в тягостном ожидании наблюдал за перестановкой состава, постепенно теряя ориентиры места и времени, выпадая из реального пространства и потому постоянно спрашивая себя: «Где я?» — я вдруг услышал, как в унисон с биением сердца Гумилевского героя мое собственное сердце так же томно и тревожно застучало в ответ: «Видишь вокзал, на котором можно в Индию Духа купить билет». И я сдал наши билеты до Весьегонска. И мы пересели в курсирующий по весьегонской ветке всего лишь раз в столетие — но, по счастью, именно сегодня! — ярко освещенный огнями курьерский экспресс, который с бешеной скоростью помчал нас туда, куда влекло сердце, но постоянно удерживал разум, бубнивший как заклинание: «Вы чего, славяне! Ополоумели, что ли! Куда вас понесло? Кто вас там ждет? Кому вы там нужны? Да от одного вашего вида тамошние прохожие будут перебегать на другую сторону дороги!» Но это бессмысленное передвижение во времени и пространстве обладало столь завораживающим эффектом, что сойти, отказаться от участия в этом аттракционе — было выше наших сил. И вот с калейдоскопической быстротой замелькали за окнами экспресса страны, города, народы…
