И всегда между нами опускался непроницаемый занавес. Большей частью это были обычные крестьяне, очень бедно одетые, больше походившие на африканцев, чем на выходцев из Вест-Индии. Но все, кроме самых юных, выглядели раньше времени состарившимися, что бывает при тяжелой работе и скверном питании. У всех, молодых и старых, были лица с выступающими скулами, сильно изрезанные морщинами, — к таким хорошо пристает непроницаемое выражение; а их опущенные глаза ничего не говорили. Даже дети, которые, казалось, должны бы быть веселыми и счастливыми, впадали в молчание и только уныло чертили пальцами ног в пыли, если мы с ними заговаривали. И нельзя было упрекать их за это: ведь пронесся слух, будто что-то затевается, а у них не было оснований доверять нам больше, чем волкам. В одном-двух местах, увидев, что мы высаживаемся на берег, местные жители с криками бросились в джунгли. Еще в одном месте кто-то выстрелил в нас и поцарапал одного из матросов. Правда, слегка: это был выстрел наугад, сделанный больше со страху, чем по злобе. В тенистом хитросплетении ветвей не было смысла искать стрелявшего. Мы оставили их в покое, чтобы снова полагаться только на собственные глаза.
И теперь это были мои глаза, скользившие из стороны в сторону над землей, морем и небом — бледными и пустыми.
Мы обогнули какой-то мыс и пересекли еще одну пустую бухту; здесь не было ни деревень, ни дыма, ничего, кроме деревьев, подходивших к самой воде. Впереди же, за дальним мысом, солнце казалось сверкающим медным куполом, тонущим в море, а облака — плюмажем взрывающейся пены. Мне пришла в голову мысль об Атлантиде: может быть, она тоже находилась где-то здесь? Похоже, что тут в тенях было все. Сам корабль был частью тени, бродившей за пределами Сердцевины. А я? Я приплыл на нем к востоку от восхода солнца; к добру или к худу, но я стал его частью. Так где же теперь мое место? Пылающий закат отчетливо выделил очертания мыса впереди, бахрома деревьев сгибалась и качалась в насмешливом душном бризе.
Только вот некоторые почему-то не сгибались и не раскачивались. Только чуть покачивались, жесткие, безлиственные. Одно… два… три…
Мы были совсем рядом… Я собрался с духом, набрал побольше воздуху в легкие, наклонился и закричал, но это было бесполезно. У меня не было выучки, как надо орать: ветер унес мои слова. К тому же, если кричать еще громче, могут услышать где-нибудь еще, и кое-кто может получить дополнительную минуту для того, чтобы зарядить свои огромные пушки. Быстро, стараясь делать пальцами четкие движения, я отстегнул пояс и проскользнул вниз через открытый люк — у него было очень подходящее название: «дыра для салаги»; затем — снова на ванты. Это было совсем как в скалолазании: самое трудное — это спуск. Во всяком случае, если есть желание остаться целым. У меня тряслись ноги, я спускался слишком медленно. В отчаянии я оглянулся и прямо под собой увидел один из тросов, крепивших мачту, — натянутый, как фортепьянная струна и круто спускавшийся к поручням. Иметь бы еще специальное альпинистское оборудование для спуска, но у меня его почему-то не оказалось.
Заправив меч назад, я протянул руку и обхватил канат по-обезьяньи, сначала рукой, потом ногой. Затем перебросил через него тело. Скользить вниз нужно было перебирая руками, но этого я не успевал делать. Я спускался даже слишком быстро — трос скользил в моих потных ладонях. Я цеплялся, как настоящая обезьяна за ветку, подвывая и вонзая подошвы ботинок в трос. Подобная система торможения оказалась настолько эффективной, что поначалу я чуть не сорвался с каната, но в итоге она замедлила падение, превратив его в стремительный спуск. Я прибыл на палубу позеленевший и задыхающийся, ладони у меня были стерты в кровь, но тем не менее я явился вовремя, чтобы сообщить об увиденном.
Мое сообщение немедленно вызвало приступ бурной, однако совершенно бесшумной деятельности на корабле. Одного произнесенного свистящим шепотом приказа Пирса оказалось достаточно, чтобы команда помчалась брасопить реи. Шлепанье ног по палубе было чуть ли не самым громким звуком, производимым людьми. Рукой в расшитой перчатке (их капитан упорно продолжал носить даже в жару) Пирс прочертил резкую линию в воздухе — справа налево. Помощник поднял в ответ трость; раздался громкий скрип и грохот: открылись порты левого борта и выкатились пушки, вот и все. Мы были готовы. В молчании, затаив дыхание, подпрыгивая и ныряя на волнах, мы приближались к месту следования.
Постепенно показался наветренный берег мыса, крутой и заросший деревьями. Отсюда солнца не было видно, свет исходил только с закатного неба, отражаясь в водах уединенной бухты. А там, повернутый в сторону берега, лениво паря в облаках, отражавшихся в спокойной, как стекло, воде, виднелся «Сарацин».
Пальники перестали вращаться. Канониры держали их над жерлами пушек, готовые снова обстрелять корабль волков ужасающим продольным огнем. Если Клэр удалось пережить наш прошлый бортовой залп, будет ли судьба милостива к ней опять?
Помощник беспокойно поглядывал на ют, а мы как ни в чем не бывало скользили по водной глади бухты. Идеальный момент для залпа был упущен. Однако Пирс стоял молча, постукивая пальцами по подбородку, а Джип тихонько насвистывал сквозь зубы. Вот стоит наша законная добыча, «Сарацин». Его порты закрыты, паруса убраны, и нигде ни одного огня, ни других признаков жизни. Но как такое возможно?
— Носом и кормой, видите? — вдруг прошептал Пирс. — Он пришвартован носом и кормой. Если бы только носом, он мог бы тотчас развернуться, верно? И встретить нас пушечным огнем. А так не может. Кровь Господня! Игра стоит свеч! Подойдем и посмотрим, в чем же дело.
Он снова сделал жест. Джип крутанул штурвал, и в том же сверхъестественном молчании матросы кинулись к фалам и стали травить, напрягая силы в едином свистящем дыхании. Даже боцман свел свои ритуальные проклятия к нескольким хриплым восклицаниям шепотом, а помощник стоял, задавая ритм постукиванием трости о ладонь. Паруса повернулись, палуба нырнула; напряженная, притихшая «Непокорная» развернулась и тоже встала носом к берегу.
Пирс не сводил глаз с черного корабля. Его короткий кивок помощнику отправил поток матросов на ванты и ноки реев, причем они действовали с небрежной легкостью, от которой мне сделалось несколько тошно. Они безупречно контролировали свои действия; без единого слова паруса были убраны, и «Непокорная» замедлила ход до ровного скольжения. При этом мне подумалось: а сколько же лет людям, за которыми я наблюдаю? Все эти опасные, сложные телодвижения они проделывали так же легко, с той же естественностью, как и дышали. Пожалуй, они могли бы пойти и убрать паруса даже во сне; собственно, почему бы и нет? Они, во всяком случае некоторые из них, проделывали это в течение трех-четырех сроков нормальной человеческой жизни. А то и больше.
Неожиданно Пирс снова поднял руки, секунду-другую держал их высоко над головой, потом резко опустил правую. Пал шпиля был сброшен, и якорь спущен без единого всплеска, почти не потревожив тихих вод, а где-то через секунду «Непокорная» мягко остановилась. Я вытаращил глаза. Все рассчитав за какие-то две секунды, Пирс сумел поставить нас аккуратно под идеальным углом к черному кораблю. Здесь мы были почти неуязвимы для их пушек, зато, случись такая необходимость, могли разнести их корму бортовым залпом. Пирс считал это делом само собой разумеющимся: как только якорь коснулся воды, он отвернулся и шепотом выдал серию команд. Джип на верхней палубе уже собирал абордажную группу. Я хотел присоединиться к ним, как вдруг появилась Молл, таща за собой Стрижа, который выглядел совершенно больным. На меня она даже не взглянула.
