— Мы покинули Каупанг тремя драккарами, на каждом из которых было по сорок воинов и богатые дары для конунга Альдоги, — сказал он. — Теперь у нас нет богатств, трех драккаров и мало воинов. Наше возвращение домой будет позорным. Разве кто-нибудь из нас заслуживает позора?
Позора никто не заслуживал, это признали все без исключения.
— В городах франков мы добудем золото и славу, — продолжал Рюрик.
Он стоял возле мачты, в тот день ветер помогал кораблям и гребцы могли отдохнуть. Они сидели и смотрели на тонкую мальчишескую фигурку, на его белые, как снег, длинные волосы и плещущееся за его спиной полотнище паруса. В тот день они не думали о тех, кто навсегда остался на берегах Лабы, или о тех, кто лег на морское дно в суровых водах Меркленбургской бухты. Хирдманны думали о своих родных, оставленных в далекой северной земле, и о том, кем им хотелось бы вернуться: безвестными трусами или смельчаками с богатой добычей. Поэтому, когда Рюрик спросил:
— Кто пойдет за мной? — все вскочили в едином порыве и стали кричать, славя нового хевдинга. Молчали лишь двое — Сигурд и Латья.
Сигурда все реже называли бондом, но он никак не мог ощутить себя воином, жадным до битв, добычи и славы. Резня в Шверине, стычка с варгами в Гаммабурге, поспешные наскоки на усадьбы по берегам Лабы и нападение Трира на береговую деревню во Фландрии были полны крови, боли, злости. Славы в них не было. Сигурд понимал, что в предстоящем походе ее тоже не будет. Он больше не жаждал походов и битв. Он заметил, что и кормщик нарочно отвернулся и стал смотреть на море, когда хирдманны по одному стали подходить к Рюрику, признавая его новым хевдингом. А когда все принесли мальчишке клятву верности и сам Сигурд, преклонив колено, пообещал положить за него жизнь, если потребуется, Латья даже не сошел со своего места. Рюрик сам подошел к нему.
— Ты отказываешься признать мою власть? — спросил он.
— Нет, — ответил Латья. — Я был подвластен тебе, твоему роду и твоему кровному отцу еще много лет назад в Альдоге. Время не может изменить кровь и род.
— Тогда почему ты не приносишь мне клятву верности? — Щеки Рюрика порозовели, губы обиженно сжались.
— Мое сердце родилось с ней, — ответил Латья. — Но мои губы произносили ее для другого хевдинга.
Кормщик был невысоким, худым и жилистым. Его глаза всего на три пальца возвышались над макушкой мальчишки-хевдинга. Тот исподлобья воззрился на него, помрачнел.
— Бьерн мертв.
— Для меня Бьерн жив, — возразил Латья. Все смолкли, лишь ветер бился в парус, волны гладили борта драккара и чайки вопили над высокой мачтой. Латья медленно поднял руку и кулаком постучал себя в грудь. — Вот здесь…
Он стоял перед разозлившимся мальчишкой и глядел куда-то поверх его головы, далеко в море, где волны облизывали друг друга темными пенистыми языками.
Гримли вытащил из ножен меч. Тортлав метнулся меж ним и упрямым вендом, чтоб упредить кровопролитие. Сигурд поднялся с сундука, стиснул кулаки. Рюрик закусил губу, нахмурился, а потом неожиданно шагнул к Латье, положил руку на его плечо.
— Твоя верность мертвому ярлу похвальна, хоть и забавна. — Мальчишке было обидно, но он сумел выдавить улыбку на бледных, иссохшихся губах. — Бьерн заслужил подобную верность, и моя печаль по нему так же велика, как твоя. К тому же клятва, данная сердцем, не хуже клятвы, данной словами. Ты будешь в моем хирде кормщиком, как раньше был им в хирде Бьерна. Но скажи, если так пожелают Боги, отдашь ли ты без раздумий свою жизнь в обмен на мою? И пусть мудрый Один станет свидетелем твоих слов.
— Отдам, — кивнул Латья.
Гримли убрал меч, Сигурд разжал кулаки, а Тортлав, рассмеявшись, потрепал Латью по плечу и сказал:
— Молодой хевдинг хитер как лис. Он сам произнес слова клятвы, но Один слышал твой ответ…
С того дня Рюрик стал владельцем драккара Бьерна и хевдингом его хирда…
А спустя еще день к войску Рагнара присоединились пять кораблей Харальда Клака, нынешнего правителя Фризских островов. Конунги быстро договорились о том, как поделят добычу в случае удачного похода, после чего в войско эрулов влились новые соратникиданы и фризы. Хевдингом над ними Харальд поставил своего дальнего родича — седого, высокого, похожего на корявое старое дерево ярла по имени Трир. Когдато давно в бою Трир потерял два пальца на левой руке, однако не стал от этого менее отважным. Перед битвой он привязывал к покалеченной руке кривой кинжал с зазубренным лезвием, похожий на крабью клешню, поэтому на островах его называли Трир Клешня.
Возле побережья Фландрии Клешня отстал от войска и тремя драккарами напал на маленькую береговую деревушку. Добычи он не взял, но перед смертью один из тамошних вилланов[65]рассказал Триру, будто от кого-то из своих более удачливых и богатых сородичей слышал, что Лотарь собирается начать войну против своего брата Карла Лысого и многие из баронов Карла готовы перейти на сторону Лотаря. Клешню это известие порадовало, однако фландрийца от смерти не уберегло, — на свой корабль Клешня явился, таща в руке его отрезанную голову. Триру понравилась мысль насадить голову на пику и закрепить вместо факела на носу своего корабля. В проливе у берегов Англии поднялся ветер, и голову бедолаги виллана смыло в море. Не сильно расстроившись, Трир пообещал заметить ее другой, более значимой — баронской или графской. На заявления Клешни Рюрик ответил, что наличие вражеской головы на борту корабля еще не говорит о наличии головы у его хевдинга. Трир обиделся и даже попытался вызвать мальчишку на поединок, но возможную ссору прервал подоспевший Рагнар.
— Недостойно тем, кто в скором бою станет братьями, драться из-за обидного слова, — сказал он.
Хевдинги его послушали: помирились, пожали друг другу руки.
Сигурду казалось, что все это случилось очень давно, он утратил счет дням, сменявшим друг друга, как облака на небе. Словно в базарной толчее, в их спешке сипели весла, мелькали дома незнакомых усадеб и городов. Руки немели от гребли, а по ночам ноющей болью ломило усталую поясницу. После выходки Трира с головой фландрийца и бури, снесшей ее в море, бонд перестал задумываться, куда и зачем стремится их драккар. Его душа покрылась коркой безразличия. Остались лишь обрывки странных, дотянувшихся откуда-то издалека снов: теплый и беззаботный Каупанг, сияющая улыбка маленькой ведьмы, окровавленное лицо Кьятви, расходящиеся под руками монаха камни… Приходя из прошлого, сны навещали Сигурда, когда он, скорчившись после гребли под плащом из телячьей кожи, жевал сухую и твердую, как щепа, рыбину, или когда лежал без сна, накрывшись тем же плащом и взирая в усеянное звездами небо. Иногда, предаваясь воспоминаниям, он засыпал, и воспоминания обрывались. Их заглушали хриплые голоса хирдманнов, плеск волн и скрип старых уключин.
Этим утром его разбудил Тортлав. Лицо у скальда было веселое, серые глаза радостно блестели. Не ведая причины его радости, Сигурд отбросил плащ:
