— Вам бы лучше перестать думать, — сказал отец Бернард.
— Не могу. Но вы не беспокойтесь…
— Вас не одолевает искушение совершить самоубийство или Убийство?
— Ни в коем случае.
— Но вас… одолевает искушение… сделать что-то ужасное… что-то… как вы сказали… что послужит доказательством?
— Нет, — ответил Розанов, — нет, нет.
Они спускались по травянистому откосу в заброшенную железнодорожную выемку, иногда называемую Дорогой влюбленных — тенистое место прогулок влюбленных парочек, служившее тропой из общинного луга в Бэркстаун. Вблизи общинного луга выемка внезапно обрывалась замурованным зевом туннеля, а на эннистонском конце постепенно мелела и окончательно пропадала на железнодорожном переезде недалеко от вокзала. Дождь еще накрапывал, отец Бернард замечал сверкающие капли на первоцветах, пучках травы, ободранных боярышниках, бальзаминах, купырях, плетях ежевики, кустах терна, что теперь вздымались выше головы путников. Внезапно послышался приближающийся звук чего-то рвущегося, словно из туннеля вырвался призрачный поезд или один из демонов Джона Роберта, приняв звериный облик, ломился сквозь кусты. Большой, тяжело пыхтящий ком вывалился из кустов и кувырком скатился вниз по склону на ровную траву, прямо к ногам путников. Тут же выяснилось, что это Том Маккефри и Эммануэль Скарлет-Тейлор; они все еще продолжали драку, начатую на верху склона. Они сидели, хохоча и не разжимая захвата, потом заметили, что на них смотрят, и вскочили, уступая дорогу.
— Здравствуйте, — сказал священник, поднимая руку, и они с Розановым продолжили путь, пройдя между мальчиками, которые отступили назад, каждый на свою сторону выемки.
— Здравствуйте, святой отец.
Удаляясь, путники слышали за спиной вспышки хихиканья и fou rire[81].
— Вот счастливчик, — сказал отец Бернард, — Он счастлив, потому что невинен, и невинен, потому что счастлив.
— Кто?
— Том Маккефри, тот, который с длинными волосами. Разве вы его не узнали? Другой мне не знаком.
Они пошли дальше в молчании. Близился железнодорожный переезд. У отца Бернарда странно кольнуло сердце, сжалось, словно предвещая близкую болезнь. Он чувствовал: он обязан что-то сделать, пока еще можно. Он гадал, будет ли у него возможность еще хоть раз поговорить с философом. Он сказал:
— Хорошо бы вы смогли как-то помочь Джорджу Маккефри.
— У меня к вам одна просьба, — сказал Розанов, — Если вы желаете, чтобы наши беседы продолжались, не упоминайте этого молодого человека.
— Как вам будет угодно.
Когда они входили в город, отец Бернард спрашивал себя: нравится ли он мне? люблю я его? ненавижу? да не безумен ли он?
Опять наступило воскресное утро. В церкви Святого Павла отец Бернард возглавил верных, сообщавших Богу, что они согрешили и совратились с путей святости, как заблудшие овцы, следовали ухищрениям и похотям собственных сердец, согрешили против Его святых заповедей, небрегли тем, что должны были делать, творили то, что творить не следовало, и вообще были глубоко немощны.
В доме молитвенных собраний Друзей царила глубокая тишина. Габриель Маккефри так любила эту тишину, которая целительными волнами медленно, торжественно окатывала ее исцарапанную, саднящую душу. Снаружи ветер трепал ветви деревьев, сквозь них светило солнце, украшая белую стену орнаментом из трепещущих желтых наконечников копий. Это было единственное украшение комнаты — большой, красивой, высокой, восемнадцатого века, с высокими закругленными окнами. Скамьи стояли тремя группами, образуя три стороны квадрата, четвертой стороной служил простой дубовый стол. Фракция прихожан, желавшая украсить стол цветами, регулярно терпела поражения от тех, кто считал, что для подлинного Божьего духа неуместны материальные украшения.
Тут были Брайан, Габриель и Адам, Уильям Исткот с Антеей, Мистер и миссис Робин Осмор, миссис Перси Боукок, Неста Уиггинс, Питер Блэкет, жена доктора миссис Роуч, сын доктора Никки Роуч, ныне практикант в больнице Гая, жена директора Института Рита Чалмерс, учительница из школы Адама — мисс Лэндон, мистер и миссис Ромедж — владельцы бакалейной лавочки в Бэркстауне — и некая миссис Брэдстрит, приезжая квакерша, постоялица Королевского эннистонского отеля, лечившая спину водами. Раз на раз не приходится — сегодня народу было мало. В прошлый раз Милтон Исткот, филантроп, кузен Уильяма, выступал с докладом о своей деятельности в Лондоне. Доктор Роуч часто пропускал службы из-за работы (слишком часто, говорили те, кто считал, что доктор предпочитает просвещение просветлению свыше). Неста Уиггинс стала перебежчицей несколько лет назад — бросила объятия католической церкви ради благодушных, пресных квакерских ритуалов. Она уважала Друзей, которые творили благие дела в Эннистоне, и была особенно привязана к Уильяму Исткоту. Питер Блэкет, чьи родители исповедовали «гуманизм», приходил из любопытства и из восхищения Нестой. К огорчению Несты, ей не удавалось затащить сюда подругу, Валери Коссом, которая считала любые религиозные отправления опиумом для народа. Перси Боукок, который раньше часто приходил за компанию с женой, перестал появляться, и Габриель слыхала от кого-то, что он стал масоном. Габриель мало что знала о масонстве и о том, сочетается ли оно с идеалами Общества друзей, но жалела, что больше не видится с кузеном (домой он ее приглашал редко). Она любила кузена, восхищалась им, завидовала его богатству совсем чуть-чуть и не могла не осуждать масонов хотя бы чуточку, поскольку это было тайное общество, а Друзья не одобряли тайн.
А как же ее собственные тайны? Она украдкой глянула на Брайана (она сидела, как всегда, между мужем и сыном) и увидела на его лице привычное напряженное, перегруженное мыслями беспокойство. Она посмотрела вперед, на спокойное бледное лицо Уильяма Исткота, сидящего напротив. Исткот улыбнулся. Тишина дышала долгими, неспешными, беззвучными выдохами, медленными глубокими ритмами, и казалась еще более незыблемой и глубокой, словно каждый присутствующий в комнате вскоре должен был вскоре остановиться, перестать существовать, перенеслись в другой мир. Иногда за всю встречу никто не произносил ни слова. Такие собрания Габриель любила больше всего. Людская речь казалась такой мелкой, непростительно глупой после этой величественной пустоты. У некоторых людей такие пронзительные, экзальтированные голоса. Но сегодня у Габриель в ушах бурлили ее собственные банальные мысли. Она думала о кувшине с трещиной, виденном ею в лавке подержанных вещей в Биггинсе. Она тогда сказала Адаму:
— Красивый кувшин, только треснутый.
Адам немедленно встал на сторону кувшина.
— Ему нужно, чтобы о нем заботились, любили его, мы будем его любить и заботиться, возьмем его домой, вымоем, вытрем и найдем ему место.
Адам столь решительно одушевлял окружающее, что Габриель иногда дико тревожилась. Адам как будто нарочно играл на ее истерзанной чувствительности.
