— Нет, нет, нет! — зарычал он, и его глаза загорелись слепой яростью и ненавистью. — Нет добрых людей! Все одинаковы! Да пойми же ты наконец! Звери — добрые люди, а люди — злые звери!
Я осторожно повернулся к нему спиной и склонился над клавиатурой компьютера.
— Каждый мечтает править миром, — проговорил я с горечью. — Действительно, каждый! Ведь это то, о чем идет речь, правда? Мировое господство. Об этом всегда идет речь. И каждый вид верит, что они — номер один. И каждый индивид глубоко убежден, что он один имеет право на то, чтобы занять трон, раздавать указания другим уничтожать других. И каждый заблуждается, потому что на каждом троне там, наверху, одиноко и холодно. Нам больше нечего сказать, мой друг. Я понимаю, почему ты устроил этот кошмар, и не хотел бы скрывать от тебя, что твоя непреклонность даже вызывает некоторую симпатию. Но не такой ценой, нет, не такой жестокой ценой! Я буду бороться с тобой и приложу все усилия, чтобы разрушить дело твоей жизни. Чем клянусь и на чем стоять буду! А начну с того, что сотру эту программу. Мне очень жаль…
— Ты и не представляешь, как жаль мне, Френсис, — услышал я бесконечно печальный шепот снизу.
Едва моя лапа коснулась клавиши функции уничтожения, я услышал звук, которого ждал все время. Резкое шипение, словно рассекли воздух, вперемешку с сумасшедшим визгом. Инстинктивно я отпрянул в сторону, и он со всей силой ударился о монитор и опрокинул его. Прибор соскользнул с края стеклянного стола и грохнулся на пол. Кинескоп взорвался от удара, экран разлетелся на тысячи осколков, сноп искр вырвался из внутренностей ящика и поджег белые занавески на окне.
Паскаль и я стояли теперь друг против друга со вздыбленной шерстью на спине. Мы оба угрожающе выгнули спину и рычали. Вдруг мой черный как ворон противник оттолкнулся задними лапами и обрушился на меня острыми как лезвие бритвы когтями на передних, которые со свистом, как азиатские мечи, взметнулись вверх. Я сделал то же, что и он, и так мы встретились посреди стола и расцарапали друг друга. Соединившись, мы рухнули на стеклянную поверхность, катались по ней, отталкивали и ранили друг друга задними лапами, кусали без разбору зубами, беспощадно царапались. При этом Паскаль пытался схватить своими резцами мой загривок, чтобы использовать коронный укус, которым так превосходно владел. Вместо этого он наконец ухватил мое правое ухо и укусил изо всех сил. Фонтан крови брызнул из раны, потек по лбу, залил глаза. С мужеством отчаяния я вонзил резцы в грудь Паскаля и не отпускал его до тех пор, пока противник не отскочил и, жалобно завывая, не начал лизать свои раны.
Между тем пламя поглотило почти все занавески и языками тянулось к потолку комнаты. Расплавленный искусственный материал капал сверху вниз, загорался в ковре и порождал новые очаги огня. Комната наполнилась зловонным чадом, яркое, разгоравшееся на ветру пламя пожара обеспечивало нас обоих, окровавленных гладиаторов, соответствующим военным освещением. Я ничего не желал, кроме как убраться прочь из этого ада, но боялся, что старый воин, который, без сомнения, вел свою последнюю битву, не даст на то своего согласия. Итак, рыча мы зализывали раны и готовились к новым обменам ударами, пока дико танцующий пламенный Кришна не достиг состояния прочного огненного потока и не протянул тысячи своих рук к библиотеке хозяина дома.
Паскаль, у которого из груди ручьями лилась кровь, вдруг молниеносно бросился на меня, словно под его задними лапами взорвалась бомба, схватил за шею клыками и шваркнул о столешницу. Но прежде чем он успел глубоко впиться мне в шею, я увернулся от укуса, вцепился когтями всех четырех лап в его шкуру и тут же с силой толкнул на стеклянную поверхность. Расцарапывая вслепую друг другу носы и глаза, мы не раз перевернулись на столе и наконец упали на пол. Самое странное при этом было, что я почти не чувствовал боли. Но было ясно — позже она даст о себе знать.
На ковре, большая часть которого уже была охвачена пламенем, мы продолжили борьбу с той же не утихающей яростью, которая овладевает всем существом, когда становится ясно: выживет только один. Мы рвали друг друга когтями, словно играли с мышью, кусали друг друга, словно угощались мертвым кроликом, а кровь брызгала вверх и рассеивалась в воздухе, словно профессор Юлиус Претериус восстал из мертвых и решил поставить один из своих жестоких экспериментов.
Постепенно мы стали уставать. Удары стали слабее, движения менее резкими, укусы более редкими, а борьба и царапанье — автоматическими объятиями, которые могли погубить нас обоих. После того как Паскаль на миг перевел дыхание, он вдруг тяжело обрушился на меня, а я из последних сил замахнулся и прочертил ему когтями правой лапы кровавый след на морде. Он резко закричал и упал на спину. Я отскочил в сторону метра на полтора, присел на задние лапы и прошелся языком по всем ранам на своем теле. Не думаю, что действительно зализал их, на это у меня просто не было сил и присутствия духа, скорее сработал рефлекс.
Паскаль же, напротив, оставался недвижим. Он уселся на задних лапах и уставился на меня своими молочными глазами как восковая кукла, словно принял дозу наркотиков. Его черная шерсть была пропитана кровью, которая слишком быстро бежала из ран вниз на пол.
Все книги, из которых Клаудандус так много узнал о людях и о зверях, горели теперь синим пламенем. От жары было нечем дышать. Мы задохнемся через несколько секунд и потом сгорим, подумал я. И всем этим мы были обязаны в итоге человеку. Потому что не Паскаль, не Клаудандус, не мы первыми начали убивать. Они, негодяи, были причиной всего зла в мире, причиной тому, что все зашло так далеко.
Вдруг он прыгнул!
Это был прыжок самоубийцы. Прыжок, при котором было все равно, где и как приземлиться. Прыжок, совершенный из последних сил, так что прыгун должен был понимать, что после этого он больше не сможет собрать силы, даже чтобы моргнуть. Это был мощный прыжок, быстрый, как стрела, сильный и неотвратимый, как падающий метеорит.
Когда он с визгом набросился на меня, я инстинктивно откинулся на спину, поднял вверх лапу и выставил один-единственный коготь. И когда Паскаль со свистом пролетел мимо, мой коготь как сабля оставил четкий разрез на его глотке, такой глубокий, что я подумал, будто рассек горло до голосовых связок. Он тяжело плюхнулся, перевернулся и затих.
Я подбежал к нему, повернул к себе его голову. Шея была залита кровью, и я увидел, что рана еще больше, чем я предположил. Я мог буквально заглянуть в его пищевод. Несмотря на это, шельмовская ухмылка пролетела по его морде. Он бесконечно долго открывал глаза и наконец взглянул на меня отрешенно. Ни гнева, ни упрека, ни малейшего страха не было в этих глазах, но не было и раскаяния.
— Так много тьмы в мире, — прохрипел он. — Так много тьмы, Френсис. Света нет. Только тьма. И всегда есть кто-то там, кто заботится об этом. Всегда. Всегда. Всегда. Я стал злым, но я был когда-то добрым…[19]
