Некоторое объяснение истоков ненависти Бекерсона давал еще один фрагмент книги, в котором автор дошел до утверждения, что уже связанный с книгой Левинсон (то есть сам Бекерсон) фактически сочинил кремеровские книги. Утверждалось, что, мол, Кремер лишь позаимствовал, а по сути дела выкрал «свои» идеи у Бекерсона, что, кстати сказать, могло произойти в любое время при участии издательств, действующих на кооперативной основе, поскольку ими управляла мафия, ориентированная на коммерческий успех. Соответственно мафиозные круги якобы передали его (Бекерсона) тексты непосредственно Кремеру, чтобы тот, внеся незначительные изменения, переписал их и сфальсифицировал. Сколь глубокой должна была быть ненависть, чтобы в итоге возникла столь безумная конструкция. Наряду с этим, впрочем, не без удовольствия, он, Левинсон, прочел кое-что любопытное о самом себе. Некоторые мысли и наблюдения действительно оказались точными и весьма тонкими. Например, замечания Бекерсона о его, Левинсона, увлечении парусным спортом, описания воды, парусных судов, субботних регат. Весьма удачным показался ему и прием насчет сведения счетов с жизнью непосредственно на Альстере.
По сути дела, своеобразное произведение он в итоге назвал «Книга Бекерсона». Причем ему сразу стало ясно, что ее никто и никогда не прочтет. Характерно, что место для титра оставалось незаполненным, словно В.Л. никак не мог определиться в этом отношении. Правда, набросок титула был слегка обозначен на верхнем приправочном листе. В любом случае Бекерсон не желал связывать себя окончательным решением, так что название «Книга Бекерсона» фактически придумал сам Левинсон. Крупными прописными буквами он написал это вначале наискось, а затем в шутку красивым изящным почерком поставил имя автора: Вальтер Анхойзер, он же Бекерсон, он же В.Л.
И вот эта книга предстала в его авторстве — его название, его имя, его почерк. Он больше к ней не прикасался, бумаги горели как огонь в моих руках. Ему казалась абсурдной мысль, что кто-то ее когда-нибудь прочтет. Во все возрастающей степени книга превращалась в единый поток насмешек, в постыдно-пошлое, злокачественное сочинение, способ изготовления которого не подлежал обсуждению. При повторном прочтении он постепенно стал осознавать всю чудовищную высоту падения: этот безумец (этот Б.) с самого начала лишь беззастенчиво использовал его как живую, уже омертвевшую вещь, с которой можно обходиться как заблагорассудится. Причудливым итогом стало, что тот вознамерился и даже на полном серьезе попытался атаковать его, что, впрочем, как стало ясно, не удалось. Он даже задал себе вопрос, то есть в его сознание закралось подозрение, что тот на Альстере, может быть, сознательно даже при самом детальном рассмотрении не обнаружил в его тексте указания на своего рода косвенный суицид. Анхойзер или Анхаузер, или как там его звали, в любом случае хотел жить и наслаждаться тем, что случилось с его машиной.
В конце концов, несмотря на масштабность и причудливость плана Бекерсона, в нем все же возобладало своеобразное убожество душевного состояния, недостаточность и болезненность как непосредственные предвестники его неминуемого краха. Этот Бекерсон, как он его звал, этот человек по имени то ли Анхойзер, то ли Альтхойзер настолько глубоко вовлекся в этот безысходный и удручающий иллюзорный мир, что ему снова стало его жаль. Это состояние не от мира сего и оторванность от жизни (взгляд, спрятанный за стеклами очков!) вызывали в нем некий сентиментальный отклик, фатальную и прежде известную ему склонность ощущать свою ответственность за все несчастья мира. В данном случае, конечно, это казалось ему чистейшим вздором, и на фоне известных обстоятельств он, несомненно, справедливо подавил в себе это поползновение решительно и мгновенно.
Чем дольше он все это осмысливал, переваривал, тем яснее ему становилось, как следует действовать. Он разодрал стопку бумаг на части, потом разложил на отдельные страницы и затем стал сжигать листы поочередно сверху вниз над унитазом. Он был вынужден это сделать под влиянием какого-то животного страха.
Книга обладала проблематичной силой воздействия — даже на него, полностью знакомого со всеми фактами, что уж говорить о других. Поэтому не задумываясь уничтожил этот шедевр фальсификации, этот главный труд и opus magnum больной и преступной души. Если он сам уже не сознавал, что в том произведении фикция, а что реальность, беспристрастный читатель еще быстрее мог уверовать в то, что все так и было. В конце концов, Бекерсон признал это после смерти, а он в любом случае хотел этого избежать.
Впрочем, он до сих пор действительно не имел понятия о том, кто же является автором книги, что за человек был на Альстере — наверняка не из когорты наиболее известных авторов в стране, из которых тогда никто не исчез бесследно. Скорее всего это был какой-то незнакомец, который, как нередко случалось в истории, создал значительное произведение, причем незаметно, в стороне от магистрального потока, но он, Левинсон, считал это лишь вызванной обстоятельствами нормой, которая мало что решала. Фактически он, Левинсон, сгубил хоть и малоизвестного, но тем более опасного оригинального гения. Под словом «сгубил» он понимал не столько физическое уничтожение, сколько духовное разрушение и истребление. Тем самым он взвалил на свои плечи вину, которая терзала его, и мучила, и еще будет угнетать в условиях этой убогой жизни.
Он отдавал себе отчет, что до конца глубоко заблуждался в этом единственном вопросе. По сути дела, это было масштабное произведение, и уже тогда (несмотря на все переборы и переоценки) он ощутил, что в его душе зарождается своеобразная невнятная грусть. Правда, он не мог понять почему. И хотя поначалу он считал эту книгу лживой и высокопарной, и к тому же бесконечно претенциозной, она вызывала в нем ненависть и страх (какой смысл это скрывать?). Он чувствовал, что от этой книги исходит угроза для него. Между тем ему все больше казалось, что он разрушил, наверное, весьма значительное произведение. И с этим он был вынужден жить, с этой последней, самой горькой из своих ошибок; очень об этом сожалея, он тем не менее собственноручным сожжением книг[10]одновременно лишился доказательства своей маловероятной истории.
Остальное было динамично пересказано.
Спустя годы после того, как были преодолены сомнения, о которых он здесь не хотел распространяться, и пришло осознание того, что он не в силах жить с этой историей, у него возникло желание (впрочем, явно с запозданием) открыться самому себе. Наконец-то ему стало ясно: пора сказать то, о чем нельзя было не говорить… Уже насильственная смерть Кремера: табу, Бекерсон, забытый до сих пор. Хотя в свое время в яхте на Альстере был обнаружен труп, никто не пожелал принять это происшествие всерьез, никто не захотел даже выслушать его. Ничтоже сумняшеся его объявили сумасшедшим, что, без сомнения, было так или примерно так, но это, на его взгляд, могло быть сказано кем угодно. А разве любой мыслительный процесс, человеческая вера и знание, не проистекает из одного-единственного, чудовищного и всеобъемлющего, иллюзорного и ослепляющего контекста обыкновенной земной жизни? И не возвращает туда же? А разве помешательство представляло собой нечто иное?
