я была опьянена лесными ароматами.
Люди обнимались, падали на землю – поодиночке, по двое и целыми клубками. Одни от счастья плакали, другие смеялись. Абрахам щупал мох, словно никогда не касался ничего более чудесного.
Нога у меня болела нестерпимо, и я тут же села, привалившись спиной к дереву. Ревекка опустилась на землю рядом со мной. Она уже не плакала. Пошарив в кармане куртки, она достала свой шарик и протянула его мне. Шарик покатался туда-сюда по ее маленькой исцарапанной ладошке и замер. Солнце светило сквозь кроны деревьев прямо на него, и от шарика исходило драгоценное сияние. Просто-таки настоящее сокровище.
– Это тебе, – сказала Ревекка.
– Но я… я не могу его взять, – пролепетала я.
– Бери-бери! – решительно заявила девчушка.
– Это самый прекрасный подарок в моей жизни…
– Я знаю. – Она улыбнулась, и солнечный свет заблестел в мокрых кругах под ее глазами.
Ощущать шарик на своей ладони, дышать лесом, и эта ее улыбка… да, в мире, кроме моего страха, есть еще много всего.
Ревекка пристроила голову мне на колени и, указывая пальчиком на шарик, пробормотала с вопросительной интонацией:
– А знаешь?..
Глаза у нее слипались. По-хорошему дать бы ей поспать, но мне было слишком интересно, что такое она хотела поведать мне про шарик, и я спросила:
– Что знаю?
– Там внутри живет олень, – пробормотала она с закрытыми глазами, – и белочка, и три феи… а еще…
Голос ее затихал…
– …плюшевый ми…
…и она заснула.
В этом маленьком шарике жили только добрые существа.
Там царил мир.
Ревекка сладко спала у меня на коленях в лучах теплого солнца. Амос сел рядом, обнял меня за плечи и тоже посмотрел на малышку.
– Мир и покой, – сказал он.
– Мир и покой, – согласилась я.
Мы не могли оторвать от нее глаз. В этот миг мы словно бы стали одной семьей – семьей, которой ни у кого из нас больше не было.
После долгого молчания Амос сказал задумчиво:
– Двадцать восемь дней.
– Что? – не поняла я.
– Целых двадцать восемь дней мы противостояли немцам.
Целых двадцать восемь? Неужели так много? Я дни давно не считала и понятия не имела, какое сегодня число. И какой день недели. Понедельник? Среда? Может, уже лето?
Амос с гордостью сказал:
– Мы продержались дольше, чем вся Франция.
А мне было важнее – гораздо важнее – другое: мы спасли из этого ада людей.
Спасли Ревекку.
Это не Масада, где все – и воины, и женщины, и дети – погибли, а жить в веках осталась только легенда.
Это нечто большее.
Потому что мы выжили.
– Амос?
– Да?
– Двадцать девятый день я уже не выдержу.
Он не сразу сообразил, к чему я клоню.
– Мне нужно найти убежище. Убежище для нас с девочкой…
Тут до Амоса дошло. Но с ответом он не спешил. Он хотел сражаться и убивать до конца. А вдруг это ему важнее, чем я?..
Я не решалась этот вопрос озвучить, но озвучить его надо было, даже если ответ разобьет мне сердце:
– Ты с нами?
– Прятаться – это каждодневный риск… – задумчиво проговорил он.
– А драться не на жизнь, а на смерть – не риск? Тут уж мы, конечно, ничем не рискуем!
Амос боролся с собой. Крутил на пальце обручальное кольцо.
– Ты свою вину искупил… – снова заговорила я.
– Я никогда… – перебил он.
– …насколько это вообще возможно, – все-таки закончила я свою мысль.
Полной победы над Зеркальщиком одержать не удастся никогда.
Амос молчал.
Мы снова устремили взгляды на девочку. Я дышала часто, а она сопела так спокойно, так мирно…
Я испытывала страх, которого раньше не знала.
Страх быть покинутой.
– Как же я брошу товарищей… – пробормотал Амос.
Я прикрыла глаза.
Мне было очень больно.
– Но тебя я не брошу точно.
Я не стала открывать глаз.
Амос обнял меня и поцеловал, и ему было совершенно все равно, как от меня пахнет.
И во время этого поцелуя на поляне, в теплых лучах солнца, я поняла, каким человеком я хочу быть всю оставшуюся жизнь.
Живым. Вот каким.
БЛАГОДАРНОСТЬ
Хочу поблагодарить мою жену Марион и моих детей, Бена и Даниэля. Я люблю вас!
Кроме того, выражаю благодарность моему агенту, другу и наставнику Михаэлю Тётебергу, самой прекрасной редакторке в мире Ульрике Бек, Кристиане Штеен, Маркусу Гертнеру и моей великолепной ассистентке Кате – единственному человеку на Земле (включая меня самого), который в состоянии разобрать мой почерк.
