местному губернатору Курдвановскому, что он генерал-майор Паншин. В доме тамошнего «купца Кунбурлея»[431] он увидел печатный список чинов Воинского департамента и вычитал там фамилию Опочинин[432]. Видимо, она показалась ему созвучной с его собственной, и с этого момента он стал ею называться. Согласно его письменным показаниям, из Ставище он поехал в Васильков, оттуда в Киев, затем снова в Васильков, где познакомился с неким майором Епанчиным, выделившим (как впоследствии было написано в приговоре «без всякой казенной надобности») ему в провожатые солдата, с которым он приехал в слободу Мытницу, где они вместе пьянствовали. Затем была Белая Церковь, снова Ставище, Умань и наконец опять Гранов, куда Подошин прибыл с изготовленным им и запечатанным пакетом на имя генерала Опочинина, на котором было написано, что его надлежит вскрыть 19 ноября. Здесь он снова встретился с местными православными священниками, и между ними произошел следующий диалог:
Протопоп стал его спрашивать: «Где ты был, ваше превосходительство?» А он ему на ето сказал: «В Киеве и дожидался указу от государыни, которой и привез вам. Знайте то, что я для вас старался и по вашей прозьбе зделал». И показал он им пакет, на коем написано некоторое время отдать им и кому. И потом стал из Гранова отъезжать в местечко Богополье, то попы стали его просить: «Пожалуй, побутте до того времяни, когда вы раздадите нам свое намерение, что привезли от Государыни». Но он не согласен был до того ждать, а сказал, что он к тому времяни точно будет.
«Что он таким образом попов обманывал, в том его никакова умысла не было, а делал то по одной своей безразсудной ветренности», — объяснял свои действия Подошин. Из Богополья[433] он вернулся в Умань, где и был арестован. По его словам, поляки сначала решили, что он пугачевец, подводили его к виселице, чтобы попугать, а когда привели к П. С. Потемкину, «то он на вопрос его отвечал, что он Венгерскаго гусарскаго полку[434] кадет беглой, ибо он со страху не мог ничего отвечать и не знал, что о себе сказать». «А по сие число, — писал в заключение Подошин, — как Богу всемогущему творцу создателю, так и Ея Императорскому Величеству каюся о своих прегрешениях, которыя уделал, а более никак не назывался, и предаю себя анафеме, проклятию святым собором».
В письменных показаниях Подошина есть описание еще одного эпизода его странствий, не вполне вписывающегося в хронологическую канву всего повествования. В 1779 году Иван якобы приехал в Москву, чтобы оттуда ехать в Солигалич за паспортом, но в середине сентября напился пьяным и, «будучи в трактире, продрал биллиард, за что стали у него требовать денег, но он не дал, а потому взяли его на съезжую, а [из] съезжей в полицию, откуда, как беспашпортнаго, отослали в губернскую, а из губернской под караулом в город Соль Галицкую», где его держали под караулом до декабря, но потом выпустили. И не просто выпустили, а якобы выбрали на следующий, 1780‑й, год сотским в местную полицию, но он от этой службы отказался и стал просить выдать ему паспорт, угрожая в случае отказа обратиться к костромскому губернатору. Тогда его снова арестовали, «заковали в железа» и держали так с января до начала мая, когда при помощи жившей в Солигаличе матери ему удалось бежать и добраться до Москвы, откуда со знакомым купцом он уже уехал в Таганрог. Подошин подробно описал свой маршрут следования от Солигалича до Москвы, но, когда в Тайной экспедиции попытались проверить эту часть его показаний, послав запрос в Костромскую губернскую канцелярию, оттуда пришел ответ, что в 1779 году Подошин был «прислан от „городнических дел“ в магистрат с пакетом, в котором было его дело, но он ночью у солдата, когда тот спал, взял пакет, дело бросил в печь, а вместо него положил два чистых листа». Подошина об этом допросили, но он стал отпираться и говорить, что в Солигаличе местные чиновники якобы покрывали некоего купца, который украл три тысячи рублей, а он, Иван, грозился на них донести, если не дадут паспорт. Кажется, разобраться с этим эпизодом следователям так и не удалось, но, если эпизод с сожженным делом действительно имел место, то это еще одна деталь, свидетельствующая о предприимчивости и смелости молодого человека.
Показательно, что в своих записях Подошин не упоминает о том, что выдавал себя за члена императорской фамилии. Возможно, этого действительно не было, а польские чиновники так интерпретировали то, что он представлялся посланцем императрицы. Но нельзя исключать и того, что молодой человек сознательно опустил эту подробность, понимая, что это усугубит его положение.
В результате следствие пришло к следующему выводу:
По существу сего дела видно, что сия дерзость произошла от него по молодости его лет, и притом и от сущаго невежества, потому сперва он домогался получить себе дворянство чрез вывод беглых в Россию и вступление в польскую службу для того, дабы жениться на дворянке, а потом отменил сии способы, как человек ветренной и дерской без всякаго размышления назвался генерал-маиором единственно из хвастовства, дабы в Польше от священников получить к себе уважение и доверенность, чем он и воспользовался.
Было решено от полагавшихся за подобное преступление по закону смертной казни и телесного наказания Подошина освободить, но «дабы дерской и развращенной в нем нрав исправить и поставить на путь полезнаго гражданина, то посадить его здешней губернии в смирительной дом на два года», после чего губернатор обязан был донести генерал-прокурору, «каким образом он жизнь свою провождал и не примечено ли будет во все сие время в поведении его каких-либо непорядков, обществу стыд и зазор наносящих».
В 1783 году Вяземскому доложили, что Подошин по-прежнему в «поведении непорядочном» и у него найдены какие-то «письма и пропуски». Действительно, было обнаружено послание Подошина некоему Аркадию Васильевичу, в котором Иван писал, что у него накопился компромат на «варваров и тиранов», которые его мучили и держали под арестом, а также что у него много высокопоставленных приятелей, среди которых Василий Алексеевич Чертков, Семен Григорьевич Гурьев, Петр Абрамович Текелли и Яков Васильевич Ельчанинов. Последний, по словам Подошина, «в ту же самую пору помер, как услышал, что я взят у короля польскаго в арест». По высочайшему повелению было указано оставить Ивана в смирительном доме еще на год и предупредить, что если не исправится, то будет послан
