Ницше скажет: самый безобразный человек, убивший Бога из-за неспособности перенести его сострадание, всё еще служит мишенью для сострадания Людей [481].
Спекулятивный двигатель диалектики – это противоречие и его разрешение. Но ее практический двигатель – отчуждение и его устранение, отчуждение и новое присвоение. Диалектика раскрывает здесь свою подлинную природу: это искусство сутяжничества в чистом виде, искусство оспаривать собственность и менять собственников, искусство ресентимента. Штирнер постигает истину диалектики уже в названии своей великой книги: Единственный и его собственность. Он считает, что гегелевская свобода остается абстрактным понятием: «…я ничего не имею против свободы, но я желаю для тебя большего, чем свобода. Ты не только должен быть избавлен от того, чего ты не хочешь, ты должен еще и владеть тем, чего ты хочешь, ты должен быть не только свободным человеком – ты должен быть еще и собственником». – Но кто апроприирует или реапроприирует себя? Какова реапроприирующая инстанция? Не продолжает ли присутствовать в объективном духе Гегеля, в абсолютном знании определенное отчуждение, в его одухотворенной и изысканной форме? «Самосознание» Бауэра, человеческая, чистая или абсолютная критика? «Родовое существо» Фейербаха, человек как вид, сущность и ощутимое существование? Я не являюсь ничем из перечисленного. Штирнер с легкостью демонстрирует, что идея, сознание или вид так же отчуждены, как и традиционная теология. Относительная реапроприация всё же представляет собой абсолютное отчуждение. Состязаясь с теологией, антропология превращает «я» в собственность Человека. Но диалектика не остановится до тех пор, пока «я» не станет наконец собственником… Рискующим, если понадобится, погрузиться в ничто. – В то же самое время, когда реапроприирующая инстанция сокращается в длину, ширину и глубину, сам акт реапроприации изменяет смысл, действуя на всё более сужающейся почве. У Гегеля речь шла о примирении: диалектика была готова примириться с религией, Церковью, государством, со всеми силами, которые подпитывали бы ее собственную силу. Мы понимаем, что означают знаменитые гегелевские преобразования: они сохраняют, не забывая о должном почтении. Трансценденция остается трансцендентной в рамках имманентного. У Фейербаха смысл «реапроприации» изменяется: не столько примирение, сколько возмещение, возмещение человеком трансцендентных свойств. Не сохраняется ничего, кроме человеческого как «абсолютного и божественного существа». Но это сохранение, это последнее отчуждение, исчезает у Штирнера: не только государство и религия, но и человеческая сущность отрицаются в «я», которое не примиряется ни с чем, поскольку уничтожает всё ради собственной «власти», ради собственного «промысла» (commerce), ради собственного «наслаждения». Преодолеть отчуждение означает в данном случае чистое и холодное уничтожение, присвоение, которое не оставляет места ничему из присваиваемого: «„Я“ не является всем, но разрушает всё» [482].
«Я», которое уничтожает всё, есть также и «я», которое не является ничем: «Только „я“, разлагающее само себя на части, я, которое никогда не есть, – действительно „я“». «Я – собственник своей власти и я таков, когда осознаю себя единственным. В единственном владелец обращает в ничто создателя, от коего он произошел. Всякое существо, превосходящее „я“, будь то Бог или Человек, слабеет перед чувством моей единственности и блекнет под солнцем ее осознания. Если я (je) укореняю причину самого себя в „я“ (moi), в единственном, то причина эта покоится на своем эфемерном и хилом творце, пожирающем самого себя, и я (je) могу сказать: я (je) не укоренил мою причину в Ничто» [483]. Польза книги Штирнера была троякой: глубокий анализ недостаточности вариантов реапроприации, предложенных его предшественниками; открытие существенной связи между диалектикой и теорией «я» как единственной реапроприирующей инстанции; глубокое понимание того, чем завершилась диалектика с анализом «я» и в «я». История вообще и гегельянство в частности нашли свое завершение и полный распад в торжествующем нигилизме. Диалектика любит и контролирует историю, но у нее самой есть история, от которой она страдает и которую она не контролирует. Смысл объединения истории и диалектики – не воплощение разума, свободы или человека как вида, а именно нигилизм, ничего, кроме нигилизма. Штирнер – это диалектик, открывший нигилизм как истину диалектики. Для него достаточно постановки вопроса «Кто?». Единственное «я» превращает в ничто всё, что им не является, и это ничто как раз и есть его собственное, само ничто «я». Штирнер – слишком диалектик, чтобы мыслить иначе, чем в терминах собственности, отчуждения и реапроприации. Но он слишком взыскателен, чтобы не видеть, куда ведет эта мысль – к «я», которое есть ничто, к нигилизму. – Тогда проблема, поставленная Марксом в Немецкой идеологии, обретает один из своих важнейших смыслов: для Маркса важно остановить это фатальное скольжение. Он принимает открытие Штирнера, диалектику как теорию «я». Он признает правоту Штирнера в одном смысле: род человеческий, по Фейербаху, всё еще является отчуждением. Но, в свою очередь, и «я» Штирнера есть абстракция, проекция буржуазного эгоизма. Маркс разрабатывает знаменитое учение об обусловленном «я»: вид и индивид, родовое и частное существо, социальное и эгоизм примиряются в «я», обусловленном историческими и социальными отношениями. Достаточно ли этого? Что такое род и кто есть индивид? Обрела ли диалектика точку равновесия и конечный пункт или всего лишь свое последнее воплощение в виде социализма накануне нигилистического завершения? Поистине трудно остановить диалектику и историю, когда они катятся под откос, увлекая друг друга за собой: разве вся деятельность Маркса не посвящена «разметке» последнего этапа перед концом предшествующей истории, этапа пролетарского? [484]
6. Ницше и диалектика
У нас есть все основания предполагать, что Ницше прекрасно знал гегельянство: от Гегеля до самого Штирнера. Философские познания автора следует оценивать не по приводимым им цитатам и не по библиотечным спискам, всегда воображаемым и случайным, а по апологетической или полемической направленности всего его творчества. Мы плохо понимаем творчество Ницше в целом, если мы не видим, «против кого» направлены его основные концепты Гегелевские темы в нем постоянно предстают как противники, против которых он сражается. Ницше постоянно разоблачает: теологический и христианский характер немецкой философии (Тюбингенский семинар) – бессилие этой философии уйти от нигилистической перспективы (негативный нигилизм Гегеля, реактивный нигилизм Фейербаха, крайний нигилизм Штирнера) – неспособность этой философии достичь чего-то иного, помимо «я», «человека» или фантазмов человеческого (сверхчеловек Ницше против диалектики), – мистификаторский характер так называемых диалектических преобразований (переоценка против реапроприации, против абстрактных перестановок). Разумеется, и Штирнер по отношению ко всему этому выступает как разоблачитель. Именно он доводит диалектику до ее крайних выводов, демонстрируя то, чего она достигает, и то, что приводит ее в действие. Но именно потому, что Штирнер всё еще мыслит как диалектик и не уходит от таких категорий, как собственность, отчуждение и его устранение, он сам низвергается в ту яму ничто, которую роет у подножия диалектики. Кто есть человек? Я (moi), ничего, кроме «я». Он использует вопрос «Кто?», но лишь для того, чтобы растворить диалектику в ничто
