class="p1">– Вниз посмотри! – исступленно прокричал полковник. – На меня смотри!
Младший лейтенант недоуменно посмотрел вниз, увидел Швеца на платформе с подшипниками, в лице его что-то на мгновение дрогнуло, а потом замерло, будто захолодело.
В камере было тихо, муха вокруг лампочки гудела громко, словно трансформатор. Младший лейтенант спрятался в свое оконце и сказал:
– Следующий!
– Швец, Константин Иванович, тридцать третьего года рождения, осужден ОСО на десять лет!
– Выбыл на этап.
– Когда?
– Вчера.
– Куда?
– По месту отбытия наказания.
Швец попросил:
– А ну, подними меня.
Я уцепил его под мышки и поднял к окну. Выставив колено, я опустил на него платформочку. Швец уцепился своими громадными, как у всех безногих, ручищами за деревянное оконце и сказал:
– Ну-ка, лейтенант, посмотри мне в глаза.
– А в чем дело? – тихо осведомился младший лейтенант.
– Дела нет никакого. Просто посмотри мне в глаза. Вот так. Только не мигай, сынок. Тебе не совестно, а? Как же тебе не совестно, сынок?! – И Швец шепнул мне: – Опускай!
Я опустил его на пол. Швец отъехал к старухе, которая по-прежнему плакала возле окна, и начал громко сморкаться в большой полотняный платок.
– Следующий, – тихо позвали из окна.
Подошел я и, передохнув, сказал:
– Тут у вас в лазарете мой отец.
– Фамилия!
Я назвал.
Младший лейтенант посмотрел на меня огромными глазами святого. Он долго смотрел на меня, почти столько же, как Швец – на него.
– Вам нельзя с ним видеться. И передачи тоже нельзя, – сказал он наконец. – Только по прибытии к месту отбытия наказания…
Он по-прежнему смотрел на меня своими огромными глазами, в которых было отчаяние.
– А записку? – спросил я. – Просто, чтоб он знал.
Младший лейтенант молча покачал головой. Швец из угла выкрикнул:
– Какого черта ты унижаешься перед этим мракобесом?!
После долгой паузы младший лейтенант ответил:
– Я не мракобес… Я службу несу.
Он сказал это тихо-тихо, почти беззвучно.
Я достал листок, написал карандашом: «Я здесь» – и протянул младшему лейтенанту. Тот проглядел записку со всех сторон, а потом закрыл оконце. Я услыхал шаги по кафельному полу. Где-то лязгнула железная дверь, и стало по-особому тихо. Все эти десять минут, что мы провели в приемной камере, было то очень громко, то ужасно тихо: до звона в ушах. Только кто начинал говорить, – все ухало, сотрясалось вокруг, а как ждали ответа из окошка, – становилось мучительно, предсмертно тихо, даже уши закладывало.
Я ждал ответа, опершись спиной о холодную стену. Вдруг молчащую громадину тюрьмы разрезал высокий, кричащий плач. Никто еще ничего не понял, а меня прижало к подоконнику. Я почувствовал себя крохотным, руки у меня заледенели, и к горлу подступила тошнота.
– Ишь, балует, словно ребеночек воет, – сказала русая красавица.
Я бросился к двери, через которую нас сюда впустили, отбросил щеколду и закричал:
– Старик, я тут!
Плач прервался, и я услышал страшный, совсем не знакомый мне, но такой родной отцовский голос:
– Пустите, не затыкайте рот! Сын пришел! Пустите же!
– Папа!
Отец глухо завыл.
Я бросился в тюремный двор.
– Назад! – крикнул с вышки охранник.
Я почувствовал, как кто-то мягко схватил меня сзади за шею и больно, тисками, за ноги. Я вырывался и орал что-то, а отец выл в камере.
– Да что ты?! Да погоди! – слышал я снизу сопенье Швеца, который держал меня за ноги.
– Миленький, миленький, успокойся, – шептала русая красавица, повиснув у меня на шее. – Ну, золотенький мой, ну, маленький, успокойся, – твердила она и вся вздрагивала, словно от ударов.
– Па-па!!! – кричал я что было сил, потому что меня уже почти затащили в камеру Швец, женщина и две старухи с сильными и длинными руками. И в это время тюрьма загрохотала, завопила, заулюлюкала. Слышно было, как в камерах стучали чем-то деревянным по стенам, топали ногами и вопили визгливыми голосами:
– Дайте свиданку! Дайте им свиданку, псы! Старика пустите, пустите его, свиданку дайте!
Я увидел, как на сторожевую вышку выскочили еще три охранника, щелкнули затворы автоматов, услышал быстрые команды, на Волге начали басить баржи, заглушавшие вопль тюрьмы, – и меня затолкнули в камеру.
Швец упал возле двери, тяжело дыша; в легких у него тонко свистело, и видно было, как возле кадыка пульсировала артерия.
– Там и мой кричал, – шепнул он. – Константин. Я его голос узнал.
Прибежал младший лейтенант, распахнул свое оконце и крикнул мне:
– Ну?! Вот твоя записочка! Он сознание потерял, а мне отвечай?! Все вы только об себе думаете, совести в вас ни на грош!
– Это он прав, – тихо согласился полковник Швец. – Совести в нас ни на грош. Скоты и есть скоты, только тешимся.
– Разговорчики! Кто получил справку, очистить помещение! – приказал младший лейтенант.
В комнату к нему кто-то зашел, потому что младший лейтенант вскочил со своего места и вытянулся.
В окошке показалась седая голова капитана со шрамом через весь лоб.
– Поди сюда, – сказал он мне.
Я подошел.
– Иди завтра к подполковнику Малову в областное управление. Я ничем помочь не могу, у твоего батьки запрещение на свиданку.
– Как он сейчас?
– А ты что, не слыхал? – вздохнул седой капитан.
– Швец Константин, тридцать третьего года рождения, осужден особым совещанием, – начал выкрикивать с пола безногий полковник.
– Знаю, знаю вашего Константина, – ответил капитан, – он в карцере за нарушение режима.
– Что он сделал? – спросил Швец.
– Да так, – ответил капитан и посмотрел в глаза Швецу, – только строптив, не сломался б…
Швец просиял лицом и полез за сигаретами в нагрудный карман.
– Ничего, – сказал он, – не сломается.
И – как-то странно подмигнул капитану, а тот так же странно ответил ему: ничего в его лице не дрогнуло, а все равно ответил, и не просто так, а по-человечески, с болью.
– Продолжайте работу, товарищ Сургучев, – сказал капитан младшему лейтенанту и вышел.
Старуха с лепешками, мать троих Сургучевых, услыхав фамилию младшего лейтенанта, стала медленно приближаться к окну. Она утерла ладонью слезы с коричневых, морщинистых щек и спросила:
– А ты не Гришки ли сынок, Сургучев? Ты не Гришки ли сын, а? С Колодиш?
Младший лейтенант внимательно и с ужасом посмотрел на старуху.
– Кто следующий, граждане? – сказал он скороговоркой. – Вопросы прошу задавать по существу.
– Гришкин, – уверенно сказала бабка. – И нос, как его, – с горбой, и чуб с крутью. Господи, господи, брат на брата и отец на сына, только небо пока не раскололось, когда ж? Когда, господи?!
И, словно слепая, бабка пошла из камеры вон. Следом за ней поехал на жужжалках Швец, а за ним я. В тюрьме было тихо, потому что разносили ужин.
24
После того
