демилитаризован и беззащитен, так же как береговой ландшафт на расстоянии 50 км в глубь страны.
Таков безмолвный язык побережья, этой части немецкого народного организма, чья угасающая жизнь еще в 1901 г. была наглядно представлена на карте, опубликованной в «Petermanns Mitteilungen». К приведенным данным добавим разнемечивание и искусственное отстранение от управления реками Рейн, Эльба, Одер и Дунай тех, кому принадлежат прилегающие к этим районам земли, а также полную потерю Вислы и Мемеля (Немана)[680].
Кратчайшая прямая линия км
И устье Вислы, и Мемель, вероятно, могли бы рассматриваться, подобно явлениям западной границы и остаткам немецких позиций в Латвии, Курляндии (Курземе), Эстонии, как «выпавшие камни», те, что на Западе упали по обе стороны развалившихся строений, если бы в действительности они не были превращены в форпосты чуждого роста. Данциг (Гданьск) должен был так или иначе ускользнуть в руки Польши, Мемель (Клайпеда) уже сейчас из-за откровенного предательства Лиги Наций, о котором, к сожалению, слишком быстро забыли, отдан литовцам как скудная компенсация за Вильно (Вильнюс)[681]. Гораздо более похожа на такой обломок прежнего державного здания старейшая и почтенная колония, возникшая в ходе переселения нашего народа на Восток, – Восточная Пруссия, подобно тому как долгое время стояло герцогство Лотарингия, атакуемое со всех сторон волнами французского прибоя. Восточная Пруссия – это единственная, все еще не обвалившаяся руина огромного германского поселенческого выступа в балтийском моренном ландшафте, результат отступления самого северного из трех поселенческих клиньев, продвинувшихся далеко в глубь Восточной Европы, из которых второй, с севера обходивший Судеты и терявший свое острие на востоке Верхней Силезии, был представлен силезским германством, в то время как третий клин проник через Верхнюю и Нижнюю Австрию вдоль Дуная, через Зальцбург, Альпенклёстер и Штирию в направлении Альп и к их восточному подножию.
Навстречу им выдвинулся из-за множества рассеянных поселений трудноотделимый стык польского, чешского и словенского встречного клина. Однако беда для рас, которые отчужденно относятся друг к другу и тем не менее вынуждены жить бок о бок в этой широко растянутой полосе Промежуточной Европы, состоит в том, что важные и сами по себе осуществимые географические связи и связности по эту и по ту сторону границы не складываются политически. Что же касается собственно немецкой стороны, то она не сумела при повторной колонизации создать действительно взаимосвязанные широкие заселенные полосы в нынешних долинах крупных рек и долинах, оставшихся от талых вод ледниковой эпохи, а труднопроходимость естественной области Богемии и неприступность ее лесов помешали сквозной колонизации древнего германского пути между Одером и заболоченным Дунаем, пути, который на заре германской истории, точно так же как и в Богемии, из-за недостаточно развитого политического инстинкта частично отклонился в сторону. Это – подлинный срединный путь переселений, следовательно, внутренний восточный путь в противоположность любому окраинному речному пути, который некогда вел варягов от Западной Двины через Киев по Днепру к Византии, и он был (в своей Моравской лощине и впадине Одера) как торговый путь к германским племенам известен уже грекам. Большую роль при образовании германской восточной границы на Висле играет контраст между моренными образованиями и безлесными лёссовыми ландшафтами – которые при первом переселении германских племен на Запад получили предпочтение как полосы переселения – и предпочитавшимися при повторной колонизации землями лесных ландшафтов, лучшими, хотя и более трудными для освоения и обработки, лежавшими в долинах, созданных в ледниковую эпоху талыми водами, с их водными системами и каналами. При повторной колонизации в долинах крупных рек и низинах наряду с ограниченной крестьянской колонизацией проходит и городская, которая приобретает решающее значение. Ее градообразующий, но и сам уже урбанизированный поток теперь не осваивает всю территорию вокруг, но способствует тому, что немецкое расселение на восточных землях, в Польше и Юго-Восточной Европе, приобретает «диффузный» характер. Так возникают многочисленные островки языковых образований.
Иной раз немецкого поселенца – не только урбанизированного – вводило в заблуждение чувство, будто благодаря немецким династиям он еще связан с родной землей, замкнутой народ– ной основой, через пространства, на которых фактически из-за их скученности все же прерывалась культурная и хозяйственная связь. Так было в королевской земле старой Саксонской Трансильвании, в Банате и в Бургенланде, который, так же как Эгерланд, был продан якобы немецкой династией и который единственный из утерянных кусков народной земли воссоединился после мировой войны, – разумеется, страшно изуродованный и грабительски лишенный своего естественного транспортного узла Эденбурга и всех без исключения «бургов»[682], по которым он назван[683].
Если мы спросим себя, согласно последним геополитическим обоснованиям, почему – при взгляде с точки зрения исследователя границы – на немецкой народной почве именно в вопросе об отношении к обороне границ столь вопиющим образом разнятся между собой, с одной стороны, благоразумие государствообразующего народа, взращенное восприятие народностью жизненно необходимых и необязательных частей народной почвы, которая при такой скученности населения повсюду одинаково священна, и, с другой стороны, значительно более сознательно охраняемая основная структура? Далее, если мы спросим себя, почему, например, в свое время, когда император Карл V признал невосполнимую потерю ключевых крепостей западной границы, его народ мог насмешливо распевать в его адрес задорную песню о том, что ему отказали в танце важнейший пограничный оплот «Мец» и главный оплот «Магд»?[684] Мы обнаружим затем при детальном исследовании как причину тот факт, что именно в нашем жизненном пространстве внутренние границы и постоянная воля к его сохранению почти повсюду сильнее, чем естественная внешняя защита, физический орган внешнего покрова и периферическое чувство обороны государства – в этнопсихологическом и моральном отношении. Нас, немцев, во многих местах – там, где не понимают эту самоубийственную ориентацию, – прямо-таки обвиняли в национальной извращенности[685].
Совершенно очевидно, что эта объективность, доходящая до самоистязания, до неприязни народа к собственной жизненной форме, идущая на пользу чуждым, насилующим нас народам и государствам, эта удивительная смесь политической ограниченности с местными интересами, тупости в практике с космополитической, возвышающейся над народом несбыточной мечтой в теории – эта смесь качеств, которые совершенно несовместимы на практике, но временами уживаются между собой даже в таких натурах, как Гёте, – едва ли может быть понятна сыновьям замкнутых естественных жизненных форм. Во всяком случае именно психологическими предпосылками я попытался объяснить руководящим японским персонам наше поражение в 1918–1919 гг.
К тому же в нас, в немцах, нужно еще долго преодолевать нелепое представление, будто стоит лишь нам испытать собственную потребность передышки в защите границы, как тотчас же такая потребность
