Бальзам на сердце дорогой Мире Степановне. И между прочим, моя Верка придумала этот трюк. Помню, праздновали шестидесятилетие Завьяловой. Набили зал битком. Телевидение, то-сё… В общем, полный ажур. Прошел спектакль — кажется, «Вишневый сад». Она его раз пять возобновляла, — добавил Санек, — новые ставить неохота, так она поменяет исполнителей и получает деньги как за новую постановку.
— До чего же умна! — усмехнулась Инга.
— Еще бы. Первостатейная лентяйка, а умудрилась выбить все звания, какие только можно. Даже почетного гражданина города. Мэру звонила каждое утро домой в течение целого года. Так достала его, что он вынужден был дать ей этого почетного гражданина. А как Чулкову выбивала звание заслуженного! Нам рассказывала бывшая секретарь горкома. Говорит, пришла к ним и плачет: дайте, мол, звание ему, а то он меня бросит, он же моложе меня. Представляешь?
— Меня уже тошнит от всего этого, — проговорила Инга с брезгливой миной.
— А зачем же тогда за расследование берешься? Думаешь, почему в милиции все нервные? Потому что им, беднягам, приходится возиться в этой вот грязи день-деньской.
— Ладно-ладно, — утихомирила собеседника девушка, — продолжайте. Мы должны докопаться до истины. Поднять всю муть со дна, найти того, кто ловит рыбку в этой мутной водичке.
— Ну так вот. — Санек немного помолчал.. — О чем я? Ты меня с мысли сбила. Значит, возобновляет она старые спектакли и выдает их в документах об оплате за новые. Да еще и кричит везде и всюду, что она одна во всей России ставит русскую классику. Правда, так ставить, как она — что и смотреть никто не хочет, потому что сплошная скука, — это же, как я понимаю, только вред русской классике наносить. Но об этом почему-то никто не подумал.
— Вы обещали рассказать, как ей на сцене ручки целовали.
— А, правильно! А я-то думаю — что я забыл? Ну вот. Прошел спектакль, вынесли кресло ей, как Яблочкиной, поставили посередине. Мира Степановна уселась, а актеры в костюмах все стоят за ее спиной. И пошли речи, цветы и подарки. А когда официальные лица все отговорили и отдарились, наступила очередь артистов. Каждому предварительно раздали по цветочку, они должны были к ней подходить, поздравлять с юбилеем и дарить цветочек. И что Верка моя отколола? Подошла, встала на колени перед Завьяловой и поцеловала сначала одну руку, потом другую. В зале все были в шоке. После нее выплыла Пунина и повторила этот номер. Вот, поди, злилась, что не она придумала такое! По телевизору показывали после! Весь город хохотал над ними. А моей Верке — хоть бы хны. Она такая у меня была… Лихая девка, хоть и тихушница.
— Тихушница… Я уже слышала это выражение.
— От кого? — встрепенулся Санек.
— Не важно.
— Очень даже важно! Как ты не понимаешь? Если мы — заодно, значит, вся информация — общая. А если каждый сам по себе, тогда — привет, арриведерчи. Как говорится, мальчики — налево, девочки — направо. Я тебе выдал столько информации! А ты мне — нуль.
— Но я же никого не знаю здесь!
— Ты даже то, что знаешь, не говоришь.
— Ну хорошо. Это я слышала от завтруппой.
— А-а… от Серафимыча-херувимыча… — разочарованно протянул Санек, — ну, это пустой номер.
— Почему?
— Трус. Кишка тонка. На убийство такой не пойдет.
— И на маньяка он не очень-то похож.
— Да нет, нормальный. Только сильно обиженный. А ты знаешь, что он был режиссером?
— Да ну?
— Говорю тебе. Плохоньким, правда. Но не хуже самой Миры Степановны. Она как режиссер-то — пустое место. Все мизансцены у нее — выйти из левой кулисы, постоять на авансцене и уйти в правую кулису. Все!
— Ну вот зачем такие бездари идут в театр?!
— Власть над актерами. Ты что?! Это же кайф! Они же в рот ей смотрят. Сумки из магазина носят, полы метут ей в кабинете, цветочки дарят. Тьфу! — Санек сплюнул в негодовании. — Я на Верку смотрел — и поражался прямо. Лебезит, ноет, просит… Никакой гордости.
Они немного помолчали, думая каждый о своем. Потом Санек заварил еще кофе. Инге хотелось уйти отсюда — ей и Санек не нравился, и обстановка в захламленном доме. Но что-то еще осталось недосказанным, она это интуитивно чувствовала.
— А чем обижен был Аркадий Серафимович? — спросила она.
— Да у него зять — известный писатель. И пока зять был на слуху, пока его читали, она носилась с Серафимычем, а как только началась перестройка и о писателе забыли, она и перевела Серафимыча из режиссеров сначала в актеры, а потом — в завтруппой.
— Он и актером был?
— Одно название. Но ей чем хуже — тем лучше.
— Почему?
— А всегда можно неумелость постановки свалить на плохих актеров. Это — раз. Второе — плохой актер будет в ногах валяться, чтобы дали роль. Хороший может ведь и в другой театр уехать. И третье — она сама мечтала быть актрисой. Только таланта Бог не дал. Ни таланта; ни внешности. Она ведь даже на том самом юбилее, где ей ручки-то целовали, произнесла монолог Раневской. Еле-еле чего-то там мямлила. Сразу и голос ее зычный куда-то девался, и темперамент пропал… Мне кажется, она актеров ненавидит за то, что они могут выходить на зрителя. Ну да ладно. Так что у нас в сухом остатке? Одна записка. Больше ничего. Ни намека на подозреваемых. Ты, может, что-нибудь заметила? Кто-нибудь вел себя странно?
— Нет. Хотя… Это было давно, еще на сборе труппы, месяц назад. Два актера сидели за моей спиной и шептались о том, что отдали бы зарплату за год киллеру, только бы он убрал Миру Степановну.
— Да?! И ты молчала до сих пор?
— Мне показалось — это было несерьезно.
— А кто они?
— Валерий Аверьянович Гудков и Игорь Александрович Замятин.
— А-а… — снова протянул Санек, — дохлый номер. Так, болтуны. Но совершенно безобидные.
— Ну ладно. Будем действовать как договорились, сказала Инга, поднимаясь. — Вы — по гостям ходить, я — в театре расспрашивать.
— Ты что — уходишь?
— Да пора уже.
— А у меня еще есть версия.
— Какая?
— Сядь и не дергайся.
Санек о чем-то напряженно размышлял.
— Я не решался… Ну да ладно. Только смотри — об этом никому.
Он вытащил из тумбочки пленку, вставил в паз видеомагнитофона и включил. Послышался шум, сдавленный смех, появились первые кадры. Съемка была любительской, камера прыгала в руках оператора, и вначале Инга не могла разобрать, что к чему. Выхватывались смеющиеся и, по всему видно, не очень трезвые физиономии, долетали отдельные фразы из общего шума.
— Все, тишина, — сказал
