конкретного долга.
Но когда дверь, столь памятную ему, открыл бледный всклокоченный юноша в нарукавниках (судя по всему, застигнутый Лэнксом в самый разгар жестокого нервного припадка), ожило первое страшное предположение – что Фанни промоталась и в ее доме орудуют бейлифы.
Порыв расплатиться с нею за ангелов и архангелов был тотчас пересмотрен, ибо по пальцам можно пересчитать ситуации, для мужчины более неприятные, чем появление давней возлюбленной с просьбой занять денег. Такая просьба принижает давнюю возлюбленную, сказал себе Лэнкс, объясняя нежелание давать в долг; духом торгашества пятнает она воспоминания, которые время от времени все еще способны тешить.
Столь сильны были эмоции Лэнкса, что он непременно развернулся бы и ушел (и пускай всклокоченный слуга думает о нем что угодно), если бы в холле не возник дворецкий. Лэнкс мигом узнал дворецкого, даром что тот заметно сдал, даром что веки у него были припухшие. Дворецкий, на ходу влезая в рукава сюртука, выскочил из-за двери, которая, как твердо помнилось Лэнксу, вела в библиотеку.
– Да, сэр? О, сэр Перегрин! Доброе утро, сэр! – зачастил дворецкий, потрясенный встречей.
Сэр Перегрин оставил Чарлз-стрит много лет назад, но узнать его не составляло особого труда. Конечно, он постарел, несколько усох, прибавил в угрюмости и важности, но уже совсем неузнаваемым все же не стал.
– У меня назначена встреча с ее светлостью, – процедил Лэнкс, сочтя, что опухшая физиономия и заполошность дворецкого не делают дому чести. Бейлифы бейлифами, а дворецкий должен быть невозмутим.
– Конечно, сэр. Да, сэр. Да, сэр Перегрин, – пробормотал дворецкий, выказывая все признаки нервозности и в этом плане ничуть не отличаясь от всклокоченного юноши в нарукавниках.
– У ее светлости проблемы? – спросил Лэнкс.
Он сам снял и сам повесил шляпу и пальто и огляделся: где же бейлифы?
– Проблемы, сэр? О нет, сэр. Нет, сэр Перегрин.
– Ее светлость в гостиной при столовой?
– Нынче я еще не встречался с ее светлостью, сэр. Горничная ее светлости сказала, что ее светлость…
– Тогда я подожду в библиотеке, а вы доложите, что я приехал, да поскорее – у меня время ограниченно.
Дворецкий не успел остановить его – Лэнкс, который знал в этом доме каждый дюйм, пересек холл, распахнул дверь в библиотеку и вошел.
Прискорбная картина предстала его потрясенному взору. Немногое могло теперь потрясти Лэнкса, но он положительно опешил, когда понял, какого сорта вечеринку устроила здесь Фанни. В комнате, которая помнилась Лэнксу столь строгой, даже аскетичной: стены в ней были отделаны темными панелями, книжные полки уходили под самый потолок, – вчера имела место трапеза, явно сопровождавшаяся буйными выходками гостей. Сейчас небольшая группа слуг обоего пола судорожно пыталась привести библиотеку в должный вид; на появление Лэнкса слуги отреагировали затравленными взглядами, но занятия своего не прервали. Они продолжали суетиться – подметали пол, усыпанный окурками и пеплом, выносили целые подносы грязной посуды, оттирали пятна на ковре, собирали осколки стекла, не одну корзину заполнили остатками хлопушек.
Хлопушки? Лэнкс своим глазам не верил – пришлось даже воспользоваться пенсне в черной оправе. Так и есть. Они самые. Воображение отказывалось соединять Фанни с хлопушками.
Дворецкий мялся за спиной Лэнска, воздерживаясь от комментариев. «В этом доме мне больше комментариев не давать», – подумал бедняга. Пробил его час. С утра он еще, вопреки здравому смыслу, уповал на великодушие ее светлости, но теперь, когда в дом прибыл сэр Перегрин, прославленный королевский адвокат, и заявил, что у него встреча с ее светлостью, дворецкий понял: спасения нет, – и, как большинство мужей, по примеру Адама сказал себе, что во всем виновата его жена.
– Нет, здесь мне быть не годится. – Лэнкс обернулся, и нитевидный его рот более, чем обычно, стал похож на перевернутую подкову. – Я буду ждать в гостиной при столовой.
Но и гостиная при столовой, по крайней мере ее задняя часть, весьма смутила Лэнкса. Он остановился в передней части, почти не тронутой кутежом, принял сардонический вид, сунул руки в карманы и стал наблюдать за второй командой слуг, которые отчаянно взбивали подушки и чистили ковры.
Почему ни на одном из слуг лица нет от страха и спешки? Неужели Фанни пала так низко, что кутеж в ее доме привлек внимание полиции? Пожалуй, это ближе к истине, чем версия насчет бейлифов, с гадливостью подумал Лэнкс, но тут в дверном проеме возникла Мэнби, и уже одно ее появление отмело догадку Лэнкса. Постаревшая Мэнби; Мэнби, до того невозмутимая, до того солидная, что в ее присутствии гнусные подозрения не живут и пары секунд; Мэнби, которую невозможно вообразить на службе у особы, чье поведение вызывает вопросы.
Лэнкс устыдился своих подозрений, а в следующий миг Мэнби произнесла спокойно, так, словно видела Лэнкса не далее как вчера, а не восемнадцать (да, точно – восемнадцать) лет назад:
– Доброе утро, сэр Перегрин. Не угодно ли будет…
Лэнкс не дал ей договорить: шагнул к Мэнби, тепло пожал ей руку и спросил, здорова ли она. Его собственные слуги не узнали бы его по прошествии восемнадцати лет; с другой стороны, на Уилтон-Кресчент-стрит не водилось даже воспоминаний о любви.
– Да, спасибо, сэр Перегрин. Надеюсь, и вы в добром здравии, сэр, – с учтивостью ответила Мэнби. – Не угодно ли будет…
– Я смотрю, вы меня не забыли, – снова перебил Лэнкс, радуясь сам не зная чему: наверное, тому, что Мэнби ассоциировалась у него с тем единственным периодом, когда, кроме любви, ровно ничего не имело значения. «Посему со ангелы и архангелы, и со всеми сущими на небеси…»
– Конечно, я вас не забыла, сэр Перегрин. Не угодно ли будет проследовать в гостиную при покоях ее светлости?
* * *
Знакомая комната. Лэнксу показалось, что его ждет партия в шахматы: опять от камина будет исходить чудесный жар, лицо, полное небесной прелести, сблизится с его лицом над шахматной доской. Годы упали с плеч Лэнкса. Он приготовился шагнуть прямо в утраченную молодость, к утраченной своей любви. Вот сейчас его Фанни…
Нет, все не то: эта женщина не его Фанни.
«Боже милостивый», – подумал Лэнкс, когда она обернулась.
Фанни бросилась к нему, простирая руки. Она была так рада, что он пришел, испытала такое облегчение, что напрочь забыла про восемнадцать лет. А поскольку, не желая задерживать делового человека, да еще и слишком занятая своими тревогами, Фанни одевалась в спешке и в спешке наносила пудру и прочее, она и сама, если б выкроила время рассмотреть себя в зеркале, нашла бы, что вид ее как минимум странен.
«Боже милостивый», – подумал Лэнкс, и все сущие на небеси улетели
