были сложны и противоречивы. Ее отношение ко мне было непонятно, как чужой дневник с перепутанными страницами на незнакомом языке.
Не знаю, как подобный дневник выглядит в глазах обычного наблюдателя. В моих – нет ничего более привлекательного для исследования
Прежде всего, что привязывает к ней Илая и маму? Узнать это можно только от самой Розы.
Почему-то вопрос «За что ты любишь Розу?», адресованный маме или Илаю, обращен в душу, каким тоном его ни задашь. Я ненавидел, когда лезли ко мне в душу и не позволял себе делать это в отношении других. «За что тебя так любят?», напротив, должен найти очень теплый прием в человеке, к которому обращен. Была еще причина, которую опишу чуть погодя.
– Я напоминаю им твоего папу, – не раздумывая, ответила Роза.
Я не находил сходства Розы с фотографиями отца. Догадываюсь, сродство не обязательно должно сказываться во внешности. Еще более ценно, когда оно угадывается в движениях тела, выражении лица, поведении или просто некоторым неясным ощущением. Иными словами, тем, что фотографии в себе содержать не могут. Может, это как раз и определяло силу любви к ней.
У Розы были густые рыжие натурально волнистые волосы. Не кучерявые, а волнистые. Она не любила, когда ее называли рыжей. Утверждала, что она клубничная блондинка. Не знаю, почему предпочтение выпало на такую странную комбинацию. Может быть, хотела использовать пестринки на ягодках как оправдание веснушкам, в изобилии разбросанным на лице и руках, кстати, ничуть не портящим ее внешность. Роза не была полной, но пышной и должен отметить (я никогда не произносил вслух) мягонькой и очень приятной.
Наши отношения с Розой начали усложняться в мои двенадцать. До этого дружба была безупречна. Самая ранняя забава сохранилась в памяти со времен пяти-шести лет, Розе в ту пору было двенадцать-тринадцать. Мы прятались с ней под столом, чтобы подслушивать разговоры взрослых. Временами она набрасывалась глянцевыми пальцами на мои уши. Это означало, что беседа взрослых сворачивает в заманчивую секретность. По этому сигналу я начинал прислушиваться и запоминать каждое слово разговора, который до того момента меня мало интересовал. Мягкие Розины руки не препятствовали слышимости, только чуть меняли тембр голосов. После чего Роза старалась убедить меня в том, что руками защищает от беды, подобной той, в какую я вляпался, пытаясь понять, что такое чудесное скрывает в себе утюг, если могуч выровнять складки на маминой кофте. И можно ли воспользоваться этим чудодействием, чтобы разгладить бабушкины морщинки. Иногда Роза брала с меня слово, что когда придет время – я буду защищать ее своими руками, если ей будет угрожать беда. Я обещал. И часто, просыпаясь по утрам, проверял руки. Пришло ли мое время начинать защищать Розу.
В период моей жизни от двенадцати до четырнадцати лет она придумала новые игры. Обнимала меня и изобретала причины вынудить меня коснуться ее. На днях рождений и по праздникам, когда гости собирались у нас или мы были приглашены к знакомым, она включала проигрыватель при первой же возможности и вытаскивала меня танцевать. Я брал ее за локти. Она тут же перекладывала мою руку себе на талию или бедро, причем так далеко за спину, что я вынужден был прижаться к ней и почувствовать ее тело. Не буду скрывать, мне было приятно, но одновременно невыносимо стыдно. Я не имел представления, как реагировать. Перехватывало дыхание, появлялась сладостная, одновременно мучительная истома, слегка кружилась голова. Убедить себя в том, что это совершенно нормально, у меня не получалось. Отстраниться от нее и показать себя букой также не выглядело приемлемым решением. Смотреть по сторонам, наталкиваясь на насмешливые или, того хуже, любопытные взгляды было абсолютно неприемлемо. Приятность и сладость были недоступно глубоко утоплены в стыде – насладиться ими не было ни малейшей возможности.
Попробовать спрятаться от нее? Хитрить с Розой было крайне опасно. У нее временами катастрофически отсутствовал такт. Как-то во время празднования некоего торжества, спасаясь от очередного позора, я спрятался от нее в туалете. Она стала у дверей и начала кричать. Я был тут рядом и слышал ее дыхание. Крик предназначался не для меня, а для гостей и соседей, а возможно даже, прохожих на улице. «Выходи. Сколько можно какать? Музыка не ждет».
Бывали случаи, она усаживалась ко мне на колени, поворачивалась лицом и, почти касаясь губами моего лица, громко говорила «Я бы тебя съела. Обидно, мама не разрешает». Клала голову мне на плечо. Делала это исключительно на глазах у посторонних, включая Алёну. Я готов был провалиться сквозь землю.
Но все это было ничего по сравнению с главным унижением, которое она придумала после того, как мне исполнилось четырнадцать.
Каждый визит к нам домой она начинала с того, что наведывалась ко мне в комнату, где я обычно занимался, читал или мастерил. Начинала тяжело дышать, будто бегом поднималась к нам на третий этаж. Приближалась ко мне, шептала: «Мне нехорошо. Сейчас сердце выпрыгнет». Хватала мою руку и прижимала к сердцу, одновременно моей второй рукой прикасалась к тому месту, где, должно быть, находилось зеркально основному запасное сердце.
Я не верю, что она забывала, с какой стороны у нее сердце. У нее была исключительная память, а ум по остроте мог сравниться только с ее языком.
Я не верю в ее намерения использовать мои руки для того, чтобы удержать сердце, не дать ему выпрыгнуть. Она мяла ими свое тело такими движениями, которые более уместны для того, чтобы вырвать сердце из груди, но никак не удержать его там.
Продолжалась эта приятная пытка несколько секунд. После чего она отпускала руки, трепала мне волосы, прикладывала палец к моим губам, заглядывала в глаза несколько секунд, что-то высматривая. Взгляд ее при этом произносил «это не только последний раз, когда я делаю это – это последний раз я вижу тебя и должна запомнить каждую крапинку на твоем лице». Я поверил ее взгляду только первый раз и все последующие не обращал внимания на ее ложь. Но она упорно продолжала обманывать, и, как некоторое время спустя я понял, не меня. После чего выходила из комнаты, будто ничего особенного не произошло, оставляя после себя недоумение и замешательство. Что только что произошло?!..
Опять… Мне было приятно, стыдно и я не имел представления, как реагировать. Невероятно страшно, что в один из таких моментов в комнату войдет мама. Надо отдать Розе должное, она тщательно планировала «приступы сердцебиения». Они в обязательном порядке случались, когда мамы не было рядом, но находилась она
