коняги — овса. И все время рязанскому бортнику казалось, что сейчас кто-то крикнет в спину: «Эй, ты чего это нашего дитятко схватил, это ж наш!», но никто не кричал и даже не проявлял любопытства. В град монастырей съезжались паломники со всех концов необъятного Суздальского края, и никому до вновь прибывших не было дела.
К еде мальчонка почти не притронулся, пару раз откусил от каравая да сделал глоток из крынки.
— Ты пей, пей молоко, силы набирайся, а то вон какой слабенький, — подбодрил его Миронег, но найденыш только забился в уголок лежанки и затих. Миронега он еще побаивался.
Теперь они оба никак не могли уснуть.
— Был у меня пес, Лютым кликали, — просто начал рассказывать первое попавшееся Миронег. — Думаешь, свирепствовал? Куда там, ластился ко всем, руки лизал. Дурной был, не понимал, что сторожить надобно. Ну, я его в шутку Лютым и прозывал, потешался так, понятно? — Миронег скосил очи на мальчонку, тот внимательно слушал, слегка приоткрыв рот. — Так вот, пошли мы как-то с ним борти проверять. Я бортник, слыхал про таких? Это, что мед добывают, пчелок упрашивают поделиться. Мед любишь? — ответа не последовало. — Так вот, пошли мы с Лютым борти проверять, а тут зверюга вышла из чащи. Большая, матерая. У меня топорик был с собой, да что той громадине моя палочка. Уж начал я про себя прощение у Пресвятой Богородицы просить, и тут мой баловник ласковый как кинется на зверюгу, отчаянно, храбро, я и разобрать ничего не успел. Порвал моего Лютого зверь, да я изловчиться смог, отбился. Так вот. Хороший пес был.
Миронег замолчал, оба вздохнул, и зачем только рассказал, только дитя напугал.
— Жалко Лютого, — послышался слабенький голосочек.
— Это да, — тихо отозвался Миронег, чтобы не спугнуть.
— А как у тебя коня зовут? — спросил мальчик.
— Пока без имени. Просто конь. Хочешь, имя придумай.
— Каравай, — указала детская ручка на остатки хлеба на столе.
— Каравай так каравай, — легко согласился Миронег. — А как тебя зовут?
— Дармоед.
— Нет, будешь у меня Якимкой. Так моего дядьку звали, хороший муж был, крепкий, что дуб.
— Тятя, а ты меня не бросишь? — чуть пододвинулся к Миронегу мальчонка.
— Нет, без тя не спасусь, горе заест.
— Ты хороший, — сладко потянулся Якимка, прикрывая очи.
«Хороший», — вспомнилось Миронегу, по щеке снова покатилась слеза.
[1] Колода — гроб, выдолбленный в стволе или изготовленный из дерева.
Глава XXXVI. Дорога
Лето расхрабрилось, жарило все смелее и смелее, напористей, тянуло травы к солнцу, наливало спелостью первые ягоды и морило духотой решившихся выйти под высокое безоблачное небо людей.
Готовые к погрузке путники жались в тени прибрежных верб, без устали вытирая пот и поглядывая в сторону струга с немым вопросом: «Когда же?» Но корабелы не торопились впускать на борт чужаков, неспешно проверяли снасти, удобней укладывали грузы, чтобы высвободить место для новой поклажи, плескали палубу водой для прохлады.
— Тять, а нас возьмут? — беспокойно спросил Якимка, с опаской рассматривая многолюдную пристань Донского Дубка.
— Уж уплачено, — успокоил Миронег.
Позади был долгий пеший переход, остаток дороги хотелось проплыть речным путем и дать отдых себе и коню.
— На-ка вот пока, побалуйся, — протянул Миронег сыну свернутый в куль лопух с мелкой луговой земляникой.
— Сладкая, — принялся нырять за ягодами Якимка.
За прошедшие месяцы он заметно окреп, загорел и округлился в щеках. Робкий и тихий при посторонних, один на один с названным отцом мальчонка уже непринужденно болтал о том о сем, охотно помогал кормить и чистить коня, расспрашивал обо всем, что видел или представлял: «Почему птицы летают, а мы нет?», «Где конец света, и можно ли с него упасть?», «А далеко ли падать? А ежели ты праведник, ангелы тебя спасут?» «Видят ли те ангелы сны?» Миронег никогда об том не задумывался и часто терялся, не зная, что и ответить. Кабы была жива его птаха-сказительница, уж она бы развернулась, улетая в мир грез вместе с малым слушателем, а Миронегу то не дано. Вот, к примеру, как вершу сплести, чтоб рыбку поймать, или прохудившийся поршень подлатать, это пожалуйста, тут уж опытному бортнику равных нет, а сказы — то не его.
Из Суздаля Миронег долго не мог выехать, все не отпускала глупая надежда — а вдруг все ж Марфа жива. Вот взяли инокини грех на душу да соврали, запугали их княжьи гриди, голову заморочили. Ну, всякое ж бывает, кто без греха. Миронег старательно обходил женские обители в округе, подкупал послушниц и богомольцев, чтоб тайком разузнавали, не привозили ли знатную пленницу, нет ли в затворе какой чернявенькой девицы. Но всё напрасно, все старательно вытаптываемые им стежки вели к могиле на косогоре у Ризоположенского монастыря. Чуда не произошло.
Дальше ждать уж было нечего, надобно успеть добраться до Червленого яра к осени, чтобы до морозов срубить новую избу, ежели старую спалили, раздобыть еды в долгую зиму, обустроиться с сынком. А для этого следовало немедля выезжать к югу. И Миронег принял непростое решение.
Последний раз постояв у успевшего затянуться травой могильного холма, он посадил Якимку на коня, приторочил к седлу припасы и повел Каравая под уздцы вон из града.
Уже за крепостной стеной у въездных ворот Дмитровского монастыря Миронег заметил в разморенной майским теплом толпе попрошаек неухоженного вида бабу. Она цепко, не отрывая взора, смотрела на едущего на коне Якима, тот ее тоже приметил и вжался в седло, худенькие плечики подрагивали. Крупный курносый нос намекал на отдаленное сходство. Баба поднялась и широким мужским шагом было направилась к Миронегу, уж неизвестно чего она хотела истребовать — обратно дитятко или, что уж скорее, выкуп за сына, но ее решительный порыв натолкнулся на подернутый пеплом тяжелый взгляд Миронега. Баба резко остановилась, замерла, раздумывая, и, развернувшись, медленно побрела обратно. Якимка несколько раз обернулся, но не попросился к родительнице.
И далее оба, и отец, и приемный сын, молчали каждый о своем. Миронега душила тоска, Яким возможно тоже тосковал по матери, какая б ни была, а все ж
