привыкли и сами уже не чувствовали себя чужеродными. После Бронниц… „мешочницы“ почти все „вылезли“ на маленькой безымянной и бесперронной остановке, откуда им предстояло идти верст тридцать до своих деревень. Женщины разувались и уже босые спрыгивали с подножек на придорожную луговину. В первый раз, следя за этой выходкой, Ахматова не без удивления сказала: „Невероятное количество босых ног!“»[172].
Ахматова прожила в Старках почти месяц (первая декада июня — конец июля). Гостью поселили в маленькой комнате с окном в сад. Перед окном рос большой куст белой сирени. С первых же дней Ахматова сделала всё, чтобы влиться в новую для нее семью. Трудно было найти более нетребовательного, уживчивого человека. Она считала, что просто не имеет права нарушать заведенный порядок и никогда не опаздывала к еде. Но сказанное вовсе не значит, что все без исключения чувствовали себя рядом с Ахматовой непринужденно; она в любой обстановке, даже в глубокой нищете, сохраняла царственную величавость.
Оригинальные стихотворения Шервинского немногочисленны. Но в одном из них есть выразительный портрет Ахматовой:
Сама не зная, торжествует Над всем, — молчит иль говорит; Вблизи как тайна существует И чудо некое творит. Она со всеми и повсюду, Здоровье чье-то пьет вином, За чайный стол несёт посуду Иль на гамак уронит том. С детьми играет на лужайке В чуть внятном розовом платке; Непостижима без утайки, Купаться шествует к реке. Над блюдцем свежей земляники, В холщовом платье, в летний зной, Она — сестра крылатой Ники В своей смиренности земной. И удивляешься, как просто Вмещает этот малый дом Ее — мифического роста, С таким сияньем над челом. Она у двери сложит крылья, Прижмёт вплотную вдоль боков И лоб нагнёт со свежей пылью Задетых где-то облаков. Вошла — и это посещенье, В котором молкнет суета, — Как дальний гром, как озаренье — Земная гостья и мечта.
Литератор Горнунг (знакомый Шервинского) в своем дневнике подробно описывает этот приезд Ахматовой в Старки. Вот запись от 15 июля 1936 года: «…Нельзя было не заметить бедность ее одежды. Она привезла с собой одно темное платье с большим вырезом из дешевой тонкой материи, очень просто сшитое и еще три ситцевых светлых платья. Туфли были только одни, черные, матерчатые — лодочкой, на кожаной подошве. На голове в солнечные дни она носила небольшой сатиновый платочек бледно-розового цвета… Этим летом я заметил в ней большую перемену, не то, чтобы она очень постарела, но она была сплошной комок нервов. У нее какая-то нервная походка, срывающийся непрочный голос…»[173]. Это был тяжелый период жизни Ахматовой. Из литературы она была фактически выброшена; личного счастья не было. Третий брак с искусствоведом Пуниным продолжал существовать только благодаря взаимной терпимости и нежеланию менять status quo… И уже наступали жестокие времена. Осенью 1935 года были арестованы муж и сын Лев Гумилев. Правда, тогда они пробыли в тюрьме только несколько дней. Друзья (в первую очередь Пастернак) быстро смогли найти заступников в высших сферах. Но сына вскоре опять арестовали и на этот раз выслали на поселение сроком на пять лет.
В Старках постоянно жили друзья Шервинского: ныне совершенно забытая поэтесса Вера Меркурьева и известный в то время поэт и переводчик А. С. Кочетков. От него до наших дней дошла лишь одна хрестоматийная фраза: «С любимыми не расставайтесь!». Естественно, что Ахматова познакомилась с ними. Ее первый визит в избу Кочеткова окрашен в юмористические тона. Дело в том, что труженик-версификатор, постоянно склоненный над письменным столом, всякую живность полагал священной и неприкасаемой. У него жил наглый кот, отпрыск многочисленного кошачьего семейства, оставленного в Москве. У Меркурьевой же был ручной галчонок. Галочьи и кошачьи повадки были несовместимы; поэтому кота не выпускали из избы. Как сразу поведал Кочетков Ахматовой, гулять с ними приходилось в разных направлениях: владелец кота обходил церковь справа, хозяйка галчонка — слева. Этот зверолюбивый мир удивил Ахматову. Вернувшись домой, она спросила Шервинского — всегда ли там такое безобразие?
На один день 16 июля 1936 года Ахматова с Шервинским и Горнунгом ездили в Коломну. Горнунг сфотографировал Ахматову и Шервинского у Пятницких ворот Кремля, откуда, по преданию, Дмитрий Донской вывел свое войско к Куликову полю. (Ахматова любила фотографироваться, и Горнунг воспользовался этой ее слабостью для того, чтобы сделать множество снимков; они принадлежат к самым удачным изображениям поэтессы.) Конечно, Ахматова не прошла мимо Маринкиной башни. Вместе с Шервинским она поднялась по узкой лестнице на верх ее, к окну, откуда неутомимая искательница русского престола якобы вылетела, обратившись в ворону. Но, кроме того, Ахматовой еще хотелось найти дом, где Пильняк написал «Голый год»; к этому собрату по перу она испытывала смешанное чувство; высоко ценя его одаренность, она справедливо полагала, что погоня за жизненным успехом и близость к властям постепенно убивают в нем художника. Тем не менее Ахматовой хотелось взглянуть на места, запечатленные в первом (и, может быть, лучшем) романе Пильняка. Она знала, что Пильняк венчался в Старках, в той самой баженовской церкви, которую она видела каждый день. Однако дома Пильняка Ахматова с Шервинским так и не нашли, хотя не раз проходили по улице, где он когда-то жил; дом был заслонен другими постройками.
Во время войны Ахматова и Меркурьева вместе были в эвакуации в Ташкенте. Встреча со
