Попробуй, заткни потом людям рты! Весь авторитет пойдет прахом. А у этого… как его… передового чабана, оказывается, ни чести, ни самолюбия. Или ему неведома ее бурная молодость? Не может быть, чтобы он не знал об их — Шрынгуль и Абсаттара — былых отношениях. Ай да Шрынгуль! По-прежнему загадки загадывает.
Немало времени прошло с той, последней встречи на чабанском зимовье. Абсаттар успел опомниться, вновь войти в привычный ритм повседневных забот, а теперь при виде Шрынгуль ему почему-то опять вспомнились те далекие весенние дни, когда так буйно цвела джида… Да, между тем и нынешним Абсаттаром, между той и теперешней Шрынгуль разница как между небом и землей. Ушло что-то сокровенное, невозвратное, ушло то, по чему, бывает, душа тоскует всю жизнь. И от этого особенно грустно.
И теперь за окном бушует весна, так же — в который раз! — цветет джида. И вся природа вокруг почти не изменилась. И только им двоим уже не изведать больше очарованья и счастья той весны, их весны.
Абсаттар наклонился к телефону, украдкой вздохнул. Молчала и Шрынгуль. Она понуро опустила голову и задумчиво теребила кисть шали. Неизвестно, о чем она печалилась. Видно, так и состарится он, не разгадав, не поняв душу этой женщины. В молодости, опьяненные любовью, они не сумели приглядеться друг к другу, а теперь поздно, слишком поздно… А в чем истинный смысл сегодняшнего визита Шрынгуль — то ли забота о младшем девере, то ли что-то другое у нее на душе — тоже определить совсем не просто.
Абсаттар помолчал, подумал и сказал неопределенно:
— Ладно, посмотрим… Ведь до учебы еще не скоро. Не так ли?
В ГОЛОДНЫЙ ГОД ЗМЕИ
Случилось это давно.
Тихий, незаметный аул, затерявшийся на плоской и почти голой, как пустыня, солончаковой равнине, называемой "Кырык жаин" — "Сорок сомов", за суровую зиму с джутом лишился всего скота. Жили казахи кочевой жизнью, не пахали, не сеяли, и сена впрок не заготавливали, как это делали другие народы, оседлые и знавшие толк в земледелии, а потому после нередкого поголовного падежа скота степняки обрекались на голод, на бедствие, на мор.
Еле дождались весны, пригожих, солнечных дней. Жизнь в ауле чуть-чуть теплилась, словно в теле изнуренного чахоткой больного. Не люди — живые мощи бродили по окрестностям. Обессиленные дети сидели у дорог, безмолвно протягивая ручонки каждому встречному. Раньше, бывало, и без хлеба обходились, пили молоко, ели мясо. Теперь же не слышно было даже кроткого блеяния самого паршивого козленка.
Жуткое наступило время, когда, как говорят казахи, серебро и золото — все равно, что камень, а зернышко ячменное — желанная еда. Кромсали затвердевшие шкурки-подстилки, пересохшую сыромятину, варили их в казане и жевали до ломоты, до треска в скулах. В барханах, не стыдясь, ели червей, муравьев и разную нечисть. В тот год — голодный год Змеи — джут не пощадил ни бедных, ни богатых. Вчерашний грозный бай, перед которым трепетала вся округа, сегодня превратился в заурядного голодранца, рыскающего в поисках куска хлеба. Иные из богачей отдавали годами накопленные драгоценности и редкие вещи за полмешка неочищенной, подопревшей кукурузы. Наиболее предприимчивые заблаговременно подались с женами-детишками через Кызылкумы в узбекские края. Поговаривали, что там и хлеба, и всего вдосталь. Кто знает…
Каждый спасался от голода как мог. Глядя на спешно отъезжавших, Борибай однажды обратился к отцу: "Коке, может, и мы поедем вслед?" Старый чахоточный отец, которому с весны стало особенно худо, твердо сказал: "Сиди и не выдумывай. Я еще не встречал божьего раба, который отъел бы себе брюхо в чужом краю. Пусть лучше наши кости истлеют в родной земле, чем мыкаться где-нибудь на чужбине. Беда обрушилась на всех и от нее не убежишь!" Так и остался Борибай в поредевшем ауле на бескрайней убогой равнине. В душе он и сам рассуждал как отец. В самом деле, куда он поедет с престарелыми отцом-матерью, целым выводком детей-несмышленышей? Места здешние он знает. Исходил вдоль и поперек. Охотник заядлый, опытный. С ружьем. Как-нибудь проживет. К тому же не всю ведь жизнь голодать. Наступит пора, бог даст, снова сыты будут. В жизни все преходяще. Человек, говорят, и к аду привыкает. Надо терпеть: побурчит в брюхе и перестанет. Сегодня голоден, завтра — сыт. Крепись, джигит! Не унывай. В течение многих веков сложилась эта нехитрая философия степи.
Как обычно, с берданкой за спиной отправился Борибай на охоту. Ходил по окрестностям "Кырык жаина", настороженно всматривался в каждый кустик. Но не попадались ни зайцы, ни фазаны. Солнце поднялось высоко. Вдали, у горизонта, зыбился мираж. Накануне вечером обрушился на степь ливень, солончаки вздулись, превратились мигом в топь, в болота. А теперь того ливня и следа не осталось. Словно и не было его. Такыры в причудливых трещинах серели вокруг громадными проплешинами. Человеку несведущему солончаковая равнина вообще кажется странно переменчивой: после обильных дождей она мгновенно преображается, лужи на иссохшей почве кажутся сначала желтыми, потом обретают синеватый с прозеленью оттенок, но каких-нибудь пять-шесть часов спустя до последней капли испаряются, и все вокруг обретает прежний бесцветно-сероватый лик.
То здесь, то там торчат редкие и чахлые солончаковые растения: чернобыл, биюргун. Вдоль оврагов и заводей, спасаясь от жгучего солнца, растет корявый красный изень. Вот, пожалуй, и все признаки жизни в этой голой, унылой пустыне. Борибай понимал, что теперь ему уже нечего надеяться на удачу. В полдень чуткого фазана не вспугнешь, не подстрелишь. Фазаны прогуливаются лишь по утренней прохладе да ближе к вечеру, когда спадает жара.
Он закинул ружье за плечо и напрямик, через громадный такыр, пошел домой. Прокопченная, в заплатах юрта, тундук[18] которой был наполовину откинут, сиротливо стояла на отшибе. Все вокруг заросло буйной полынью, джингилом-тамариском. Некому щипать, топтать траву. Раньше, бывало, возле аула чернела плешью истоптанная скотом земля, вихрь поднимал пыль столбом, и воздух дрожал от рева верблюдов, ржания коней, блеяния овец. А теперь непривычная тишина нависла над аулом. Грустный, подавленный, с трудом волоча ноги, Борибай вошел в юрту.
Пролежал он, свернувшись, до самого обеда. В животе урчало, неприятно посасывало, но он плотно закрыл глаза, пытаясь уснуть, забыться хотя бы ненадолго. Тщетно. С некоторых пор он замечал, что сон не идет к голодному. Уже третьи сутки он полощет кишки одним чаем. Да и какой там чай! Коричневая, мутная водица, настоенная на поджаренном ячмене вперемешку с травой — желтоцветом. Правда, в доме имелось немного сушеной зайчатины, но ею пробавлялись малышня
