как обрадуются бойцы, получив подарки, даже вообразил себя и ребят из десанта на месте этих бойцов. Построит старшина вечером свою роту на поверку (Слободкину почему-то думалось, что будет это обязательно вечером) и начнет выкликать всех по порядку. «Получайте, хлопцы, подарки к празднику от рабочего класса!» Ему непременно хотелось, чтобы старшина именно так и сказал словами Строганова — от рабочего класса! Развернут бойцы пакеты, а в них… шерстяные носки да варежки! К лету-то глядя! Однако всем понятно — далек путь до Берлина, крут. Шагать да шагать, ползти да ползти. А чтоб не так тяжело ползлось и шагалось — закури, боец, самосаду, запали зажигалочкой, почади. Веселей тебе? Веселей! Ну вот и отлично!..
Сидя в кузове тракторного прицепа, шефы добрались до расположенной в овраге небольшой танковой части, недавно прибывшей на фронт, а вечером Слободкин действительно стоял перед шеренгой бойцов, построенных для вручения подарков.
Неожиданно для самого себя Сергей сказал при этом речь. Она была совсем короткой, но ничего в ней забыто не было. И привет от бывших фронтовиков (для верности Слободкин прямо с него и начал), и о рабочем классе, и о том, что подарки с намеком — носки и варежки шерстяные, стало быть, воевать придется еще не месяц, не два. Правда, в этом патетическом месте речи кто-то чихнул так громко, что Слободкин смутился, а командир рассмеялся:
— Правильно говорит товарищ шеф, мы намек понимаем! У кого есть какие вопросы?
В темноте послышалось какое-то движение.
— Прошу! — сказал командир.
— А махорку сейчас можно курить или к зиме приберечь?
Бойцы рассмеялись, командир ответил за Слободкина:
— Махорку можно! Согласен, товарищ шеф?
— Согласен! — весело сказал Сергей.
— Вольно. Закуривай!..
Давно так сладко не курил Слободкин. Он стоял, прислонившись к танковой броне, и какое-то могучее тепло разливалось по его телу. Может, это через чугунные плиты огонь мотора пробился? Провел рукой по шершавой поверхности — холодная. От солдатских цигарок? От них, скорей всего. Вон их сколько! Из рукавов тянет братва, чтоб соблюсти маскировку, но от этого лица все равно высвечиваются.
— Товарищ командир, еще вопрос.
— Прошу.
— Махорочка больно хороша. Какой сорт?
— Моршанская, — громко сказал Слободкин.
— Тоже, выходит, с намеком, — засмеялся командир. — Всем, кто на марше, дается, всем, кто идет в бой. Первый сорт махорочка!
— На заводе скажу, что пришлась по вкусу, — пообещал Слободкин.
— И по вкусу и по адресу, — уточнил командир. — Точно по адресу. Еще день — не застало бы нас твое курево. Завтра по коням. А без курева жизнь какая? Сам знаешь. Где воевал?
— В лесах и болотах. В парашютных войсках, одним словом. Потом госпиталь, потом завод…
— Понятно.
Слободкин стоял в кольце папиросных огоньков, которое становилось все плотнее. Ребята были молодые, по всему видно — еще не обстрелянные.
— Ну, как там у вас, в тылу? — раздался чей-то тонкий голосок из темноты.
Может быть, в этом вопросе и не было ничего особо обидного. Спросил человек и спросил. Без всякой задней мысли. Но Слободкина передернуло. «Не нюхал ни черта, кроме бомб, немца в глаза не видел, в начальном классе, можно сказать, не побыл, а уже — «как там у вас, в тылу?» Так и быть, промолчу для первого раза. Но любопытно бы все-таки взглянуть, у кого это язык повернулся? Да разве разглядишь в такой темнотище. Про Васю Попкова ему и всем им рассказать? Про Ткачева? Каганова? Про Скурихина-старика, который и на больничной койке все свой завод вспоминал? Про друга своего закадычного Зимовца, у которого ни сна, ни отдыха, ни выходных и только одна смена за другую «заходит»? Нет, не стоит, а то, чего доброго, действительно целая речь выйдет. Правильно, наверно, делают, что не берут меня в десант. Порастратил нервочки, порастрепал, завожусь с пол-оборота! Надо взять себя в руки. Скажу-ка я лучше спокойно, по-хорошему».
— Как у нас, говорите? Ничего, работаем.
«Ну вот, совсем другой разговор! Молодец, Слобода, в пузырек не полез. Достойно сказал. Что бы такое добавить? Ничего не надо, а то еще одна речь получится».
— Вопрос освещен? — Это уже командир спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но явно имея в виду того, с тонким голоском.
— За подарки спасибо! — В тонком голоске неожиданно послышалась едва уловимая басовитая нотка, но это был именно тот голос, у Слободкина слух безошибочный, точный.
«Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, — я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских писем, не сыскать свою Ину… А ведь какие ребята! Вот стоят возле, обжигают пальцы цигарками, а сами уже все, все до единого, там — в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: «Ну, как там у вас, в тылу?»
Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке — не поймешь — время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть ли не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное — не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит — летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травника ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам, то танцуя над ними…
— Сергей, а Сергей!..
— Чего тебе?
— Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?
— Чтоб оставил меня в покое. А ты?
— Чтоб поговорил со мной.
— Я? О чем еще?
— О соломинке.
— Иди ты к лешему! Спи…
— Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?
Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.
— По дому, что ль, заскучал?
— И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одною запаха! Понюхал?
— Понюхал.
— Ну, чем?
— Навозом.
— С тобой, как с человеком, а ты…
— Ну ладно, ладно, не злись. А ты как считаешь, чем?
— Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. В груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах — холодок. А идти
