кинулась к окну.
– Беги! – выдохнул вслед Китаев, подстегивая Аню, сиганул ко входу, с маху накинул крючок на петлю, вкрученную в дверь. Дверь была сколочена из толстых досок. «Будто в бане, – невольно мелькнуло в голове. – Только в банях двери бывают такими толстыми, чтобы сберегать тепло». В пиковые моменты в мозгу обязательно рождается разная чушь, о которой в иную пору не подумал бы вообще. Китаев обеими руками ухватился за скобу, привинченную к двери. – Прыгай в окно, я их задержу!
Аня послушной рыбкой нырнула в окно.
Дверь хоть и толстая была, а, как показалось Китаеву, изогнулась криво, несмотря на толщину досок, заскрипела под напором дюжих тел.
– Гражданка Богданова, открывай дверь! – просипел мужской голос. – Иначе составим протокол о сопротивлении властям.
А гражданки Богдановой в пристройке уже не было – она выпрыгнула в сад. Неожиданно под окном громыхнул выстрел, за ним другой. «Из ТТ бьют, – определил Китаев, сморщился болезненно, – неужели по Аньке стреляют?»
– Г-гады! – выкрикнул он сдавленно; тоскливая боль сдавила ему грудь.
В саду раздался третий выстрел.
– Гады! – продолжая держать дверь, выкрикнул Китаев.
– Вона, немой заговорил, – послышался за дверью голос Арсения Арсеньевича, – слышите?
– Тем хуже для него, – угрожающе прохрипел незнакомый человек, скорее всего – старший из местных вохровцев. Только у них могут быть такие голоса, и только они могут так стараться.
Тем временем за окошком ударил еще один выстрел, с выстрелом этим почти слился ликующий крик:
– Е-есть!
Тоска и боль сдавили глотку Китаеву, он кинулся к окну с сиплым, словно бы стиснутыми чужими пальцами криком:
– Аня-я!
Успел только разглядеть вдали, под деревьями, с которых уже почти облетела желтая, начавшая сохнуть листва, лежащее Анино тело, вцепился пальцами в подоконник, чтобы выскочить наружу и придушить стрелявшего милиционера, но не успел. Люди, пришедшие арестовывать его с Аней, выбили дверь.
Через мгновение Китаев получил улар рукояткой пистолета по голове, затем еще два удара, – один в затылок, другой по макушке. Перед глазами у него высветилось звездное сеево, в следующее мгновение звезды начали тускнеть и сеево накрыла красная пелена, эдакая прокисшая кровь… Китаев засипел от боли, во рту у него сделалось солоно, и он потерял сознание.
Уже в отключке он выплюнул изо рта вместе с кровью:
– Гады!
Китаев чуть не захлебнулся кровью, пока находился без сознания – дыхание у него останавливалось, как останавливалось и сердце, и вообще все, что имелось внутри, чем он был начинен. Потом остановившееся сердце начинало работать вновь, за несколько минут восстанавливалось дыхание и все остальное, но затем опять происходил откат, – из Китаева чуть не вылетела душа, так было больно и обидно.
В жизни имелись вещи, которые Китаев никогда не прощал, как и большинство его товарищей по фронту. И первая из них – это предательство. Самое мерзкое, самое отвратительное из всего, что может прилипнуть, либо вообще быть присуще человеческой натуре. Подлость тоже не лучшее качество, но все-таки стоит выше предательства… Как мог Арсений Арсеньевич предать родного человека, свою племянницу? На Китаева ему в конце концов наплевать, Китаев – чужой, но Аня! Аня же родная кровь, одну фамилию носит с Арсением Арсеньевичем, у них одни предки, одна память, они ходили поклоняться одним и тем же могилам…
Китаев купался в крутящемся кровавом мареве, летел куда-то и в движении этом не видел ни единого светлого, не покалеченного болью и ранами пятна.
Очнулся он в зарешеченной комнате Темрюкского горотдела милиции. Китаев лежал на деревянной лавке, над ним хлопотала женщина в белом, смятом и почему-то пахнущем рыбой халате, – наверное, врач, – перебинтовывала бедному зеку голову.
Но первое, что увидел Китаев, была решетка, врезанная перед стеклами в проем окна. Стекла были запыленными, давно не мытыми, решетка, сохранившая следы старой краски, в нескольких местах проржавела. Охраняли врачиху два милиционера с суровыми лицами и взведенными пистолетами в руках, готовые в любую минуту выстрелить: служивые хорошо понимали, что за зверь попал в их руки.
На голове Китаева уже был намотан из бинтов толстый кокон.
– Ну вот и очнулся, – звонким серебристым голосом объявила врачиха.
Один из милиционеров толкнул дверь и, высунув голову в коридор, позвал начальника:
– Товарищ капитан!
На зов примчался взъерошенный капитан в выгоревшей синей гимнастерке с новенькими серебряными погонами и крохотной колодкой медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», прикрепленной к клапану левого кармана.
При появлении капитана женщина-врач исчезла, словно бы ее и не было здесь. Капитан напряженно сгорбился, набрал воздуха в грудь:
– Фамилия, имя, отчество! – и не услышав ничего в ответ, повысил голос: – Только не придуряйся, что ты немой! Итак, фамилия, имя, отчество! Откуда бежал?
Воздух в комнате был спертый, в зарешеченном окне отсутствовала форточка. Китаев застонал от боли, пробившей голову, и спросил тихим, словно бы вдавленным внутрь голосом:
– Что с Аней?
На капитана вопрос подействовал, как удар плетки:
– Здесь вопросы задаю я, ваше дело – отвечать. Итак, фамилия, имя, отчество?
– Что с Аней? – тихо и упрямо повторил Китаев и вновь застонал – боль разламывала голову, во рту в несколько клейких ошмотьев спеклась кровь, было солоно, пространство перед его лицом нехорошо подрагивало, в нем возникали и пропадали красные пятна.
Капитан чуть не взвизгнул – он не знал, как вести себя с пойманным зэком. Что же касается Китаева, то именно в эту минуту он понял, что Ани больше нет… Самой нет, а вот душа ее находится здесь, рядом, возможно, даже заглядывает в запыленное окно, переживает за Китаева. Даже боль, стискивавшая голову, куда-то исчезла, ее забила другая боль, у которой и имени-то не было. Замешана была боль на опустошающей, страшной тоске, еще на чем-то… Китаев качнулся, заваливаясь под лавку, но удержался, вцепившись руками в подоконник, прилаженный к зарешеченному окну, и проговорил едва слышно, но очень четко:
– Фамилия, имя… Китаев Владимир Владимирович.
– То-то же! – довольно воскликнул капитан. – А то вздумал притворяться немым…
Больше Китаев не смог ничего сказать, пространство перед ним качнулось, поехало в сторону, покрылось красной, странно блестевшей пленкой, горло забило чем-то горьким – то ли слезы это были, то ли кровь, то ли еще что-то. Высокий режущий голос капитана куда-то исчез. И сам капитан исчез…
Плохо было Китаеву. Лучше, наверное, было умереть, чем жить, и Китаев готов был умереть, но судьба есть судьба – в ней все расписано, как на школьной доске, прорисованы все зигзаги.
Из Темрюка Китаева перевезли в Краснодар, там немного подлечили – хорошо, что медики все время попадались фронтовые, умеющие сострадать. И в Темрюке, и в краевом центре они сочувствовали Китаеву, удивлялись, почему он так долго выздоравливает. Хотя раны на голове зажили, внутренние органы восстановились, переломов не было… Тогда в чем же дело?
А причина была проста. Китаев, потеряв Аню, никак не мог одолеть
