ещё жили в Майхэ, около гарнизонной столовой похожий медвежонок стоял. Маленький, ростом с меня. Правою лапой честь отдавал, а левой сахар просил. Матросы его подобрали в лесу и так обучили. Мамка часто потом вспоминала, как я к нему приставал: «Давай с тобой познакомимся! Меня Санькой зовут, а тебя как?»
— Погоди-погоди, — перебил Беляков, — мне про этого зверя один человек тоже недавно рассказывал. Майхэ — это же военный аэродром?
— Ну да, — отозвался я, удивляясь тому, что про это место на карте страны знает кто-то ещё и уточнил, — морская авиация ПВО, Приморский край, Шкотовский район…
Но Иван уже стоял в коридоре и, стоя у телефона, накручивал диск.
— Здорово, Кронид! Идёшь на мероприятие? Что значит, тебя не пригласили? Я приглашаю. Хочу тебе показать нашего земляка. А вот не скажу. Но один общий знакомый у вас точно есть…
Остальные слова смыло шумом воды. Ох, и горластые в этом времени унитазы, что та Ниагара. Витька, наверное, сам испугался: дёрнул за ручку, а там вдруг такое! Выскочил из туалета — в одну дверь, в другую… и так, пока Киричек не выглянул в коридор.
Ворвался на кухню, плюхнулся на диван:
— Там ещё ванна… здоро-овая! Ну, его нафиг, Санёк! Не хотел бы я в городе жить.
А то тебя кто-то в тот город звал!
По-моему, Беляков ещё куда-то звонил. Да разве услышишь? — мужики с улицы набежали. Неудобно им там, соседи косятся. А как не коситься, если дежурный портфель опять полон и ото всех разит свежаком — «Солнцедаром» по рубль семнадцать?
Квартира дореволюционная: толстые стены, высокие потолки, а даже в ней стало заметно, насколько нас много. В коридоре очередь в туалет, в кухне не протолкнуться, чайник не успевает наполняться водой. Около телефона Кириллович с Беляковым куда-то звонят, перезванивают, что-то там уточняют, на поэтов покрикивают: «Да тише вы!»
Поскучали мы с Витькой, набили карманы печеньем и вышли во двор. Хотели сначала на лестнице поиграть, да железо слишком горячее, подошвы сандалий прилипают к ступеням. И в беседке не спрятаться. Там наш шофёр в окружении местных старушек ведёт разговоры «за жизнь»:
— Тоже еще один, десять лет отсидел по минимуму. Ну, с него и полицай был такой! Семнадцать лет пацану. Придавили молодого — и всё, куда бечь? Так вот, он на выходе из станицы с ружьем всё стоял. Не пускал баб за дровами в лес: «Ну, что вы сюда прётесь⁈ Мне из-за вас попадёт!». А они всё равно шли. Топить-то надо! Он собственно, не выстрелил ни разу, никого не предал, а ему всунули десятерик…
У людей этого времени есть общая тема: оккупация и война. Я бы послушал, да у друга другие планы.
Не разжимая кулак, он щёлкнул большим пальцем, и в воздух с жужжанием устремилась денежка серебрушка. Витька поймал её на лету и с размаху положил на ладонь.
— Видал? — похвастался он. — Двадцарик! Танька дала! Там на углу квас продают. Погнали, выпьем по кружке…
Автобус справа от арки. Возле него местные пацаны. Если бы не табличка «Пресса», они бы к нему не подошли. А так интересно: кого это там привёз дядька Ванька-поэт? С виду погодки. Такие ж как мы, только слишком уж городские. Не принято здесь выходить на людную улицу босиком и в трусах. А вот заедаться… кто знает, что у них на уме? На всякий случай, обошли стороной.
За бочкой с квасом притаилась и тётка мороженщица со своим ящиком. Продавщицам вдвоём веселей. Можно поговорить, когда народ рассосётся.
— Стой здесь! — скомандовал мой корефан и махом ввинтился между двумя телами в очереди напротив. — «Фруктовое» е?
— О! И откуда ж ты, такой загорелый? — донеслось из-за спин.
— С Лабинска!
— Нету «фруктового», не подвезли.
— Нема! — доложил Витёк, тем же макаром вывинчиваясь назад.
— А что есть?
— «Молочное» и ленинградский пломбир.
— Купил бы.
— Ага! А грОши?
— В пистончике посмотри…
Пистончиком, или пистоном у нас называли карман на правой штанине костюмных брюк, нашитый поверх основного. Дед в нём носил хронометр с крышкой на толстой блестящей цепочке, я — сдачу из магазина, ибо все остальные карманы были дырявыми, а пистон никогда.
— Ого! Да тут целый трояк! — изумился мой корефан. — Ты что, гонорар получил?
— Не-а, мамка на пожрать положила. Я про него только-только и вспомнил.
— Кабы б не кормили от пуза, — изрёк было Григорьев, но сам же себя прервал. — Погодь, я сейчас!
— Бери ленинградский пломбир! — наказал я, думая, что он за мороженым.
Не угадал. Витёк отбежал по другую сторону бочки, несколько раз чихнул, со знанием дела высморкался и вытер мокрые пальцы о полу моего пиджака. Ну не падла ли?
— Не Санёк, не могу, — сказал он, возвратившись обратно. — Это твои деньги. Сам на них что хочешь, то покупай. А я тебе и так рубель должен.
Пока я раздумывал, ругать его или нет, Григорьев подался за мою спину и произнёс, протягивая вперёд свои двадцать копеек:
— Две маленьких.
Квас был очень холодным. Пара глотков — и заныло горло. Я поставил запотевшую кружку на ребристую поверхность крыла. Витёк тоже.
— Сколько, Санёк, тебе за стихи денег дадут? — спросил он в два или три присеста, прерываясь на то, чтобы сделать очередной глоток.
На Архангельском областном радио мне платили как классику — пятьдесят копеек за строчку. Редактор не мелочился: всё равно вместе пропьём. Здесь не знаю, не тот калибр. Я мысленно поделил северный гонорар на три, озвучил примерную сумму «Чуть меньше рубля», а заодно подумал, чего это Витька придуривается? У меня-то понятно, гланды.
А он меня выслушал, степенно кивнул и так же неторопливо, с присестами начал втирать как «чи в мае, чи в самом конце апреля» он с пацанами
