на войну бы ходить не положено, да без нас не справляются. И еще это… Можно сказать, двойной крест несем. И хоть бы уважение всегда. А то такие, как мой сержант… Перевязываешь их в бою, они и «сестричка» и «родная», а выздоровели — и смотрят на тебя совсем по-другому. Сейчас мы вместе, а побьем немца, домой вернемся, бывшие же солдаты нам в вину ставить будут, что мы солдатскими подругами были. И поженятся на девочках. И детишки у них будут. А разве вот я, к примеру, не хотела бы ребеночка? Мой муж все о мальчишке мечтал, а я ему: «Эгоист ты, эгоист, ты себя только любишь, потому ты и мальчишку хочешь, себе подобного. А если б меня любил, то девочку пожелал бы, чтоб на меня похожа была и чтоб ты в дочери меня постоянно видел…»
Из темноты донеслось шуршание высокой некошеной травы, и тотчас же послышался приглушенный голос Юлии Андреевны:
— Катя, вы здесь?
Катя откликнулась. Когда Юлия Андреевна подошла, Катя поспешно поднялась со скамьи:
— Ну, я домой побегу. До свиданья, Сергей Александрович!
Уже из темноты она спросила:
— Раненого в санчасть принесли?
— Нет, — сказала Юлия Андреевна и устало опустилась на скамью рядом с Костроминым.
По настороженной тишине можно было понять, что Катя стоит и о чем-то думает; но она так и не спросила, почему не принесли раненого, и вскоре послышались ее быстро удалявшиеся шаги.
— Извини, Сережа, — заговорила Юлия Андреевна, — что я задержала тебя. Я знаю, тебе некогда. Но когда ты остался один в пустой комнате, мне показалось, что это нехорошо — так проститься. Мы посидим пять минут, и все. Ты пойдешь, и я буду спокойна.
Костромин положил на скамейку фуражку, которую он все еще держал в руке, обнял Юлию Андреевну за плечи, притянул к себе. Он заглянул ей в лицо. Ее глаз не было видно, но он почувствовал их взгляд.
— Да, да, — сказал он, — мы оба будем спокойно делать каждый свое дело. Другого спокойствия сейчас нет.
— Ах, если бы я могла!.. Хотя бы казаться спокойной, как я только что пыталась, когда умирал этот раненый парнишка… Нет, все-таки легче быть снайпером! Там все понятно. Один на один: или фашист тебя, или ты его… А тут… Молодой паренек, чернобровый, обе ноги оторвало. Но за минуту до смерти в сознание пришел… Ну, разве можно, можно к этому привыкнуть?
Она глубоко вздохнула, проговорила чуть слышно:
— А вот отец мой был убежден, что нормальный человек не склонен к убийству… И в это надо верить, да? Люди научились побеждать холеру, чуму, бешенство. Они найдут способы искоренить войну. Надо верить. Наша война справедливая. Но славной она будет вдвойне, если окажется последней…
— Так и будет. Ты взволнована, успокойся! — Костромин помолчал. — Не надо так. Душевные силы нужно беречь.
Не сговариваясь, они встали одновременно, с минуту постояли, прислушиваясь к тихому шелесту лип, потом медленно пошли к селу.
Костромин долго молчал. В темном небе безответно мерцали звезды. Безмолвная мгла плотно прижималась к земле. Полыхнувшая на краю неба зарница лишь сгустила мглу до черноты.
А стоящих слов все не было, и мысли роем толклись на одном месте. Что сказать ей? О том, что все впереди и что все будет хорошо? Но — все-таки война… Что будут еще ночи, и весенние и летние? Но — эта ночь не вернется, а война не кончена.
Неизбывное чувство любви и жалости сжало Костромину сердце. Он замедлил шаг, почти остановился. Когда заговорил, то удивился нежности своего голоса:
— Юля… Прошу тебя, верь: что бы ни было, я буду любить тебя. Пока жив. Вот и все…
— Спасибо, Сережа.
Они дошли до калитки. Юлия Андреевна открыла ее, пропустила Костромина. С минуту они постояли под кустом сирени. Приподнявшись на носки, она обняла его за шею, поцеловала.
— Буду ждать каждый вечер.
Он достал фонарик, на секунду осветил ее лицо.
Большие глаза, полуоткрытые губы, между блестящими верхними зубами небольшая прогалинка…
— До скорой встречи, родная!
Легкие шаги замерли, послышались на крыльце.
Костромин осторожно придержал калитку, чтобы она не хлопнула, вышел на улицу.
40
Он миновал село, редкие, кое-где уцелевшие дома.
За околицей его окликнули из темноты:
— Стой! Пропуск!
Костромин шепнул слово, его пропустили. Он шел тихо, обходя ровики и окопы, стараясь следовать тем же путем, каким шел сюда.
По-прежнему было тихо. По всему горизонту неподвижно висели плотные, словно вырезанные из черной бумаги, облака; широкую рваную полосу снизу подсвечивали зарницы, и от их дрожащих вспышек ночь казалась еще темнее.
На душе у Костромина было неспокойно. Вечер, проведенный с Юлией Андреевной, вновь и вновь проходил перед его внутренним взором во всех мельчайших подробностях. Припоминались слова наивной Кати. Не такие уж наивные слова. Костромину хотелось сейчас же отделить главное от случайного. Но этому мешало то, что он был все еще не один. Мысли его все еще были с Юлией Андреевной. Теперь она лежит одна в темноте, с открытыми глазами… О чем она думает?
Костромин вздохнул, пошел быстрее. Впереди его ждали дела, и их надо делать при любых обстоятельствах. Выкроить часть ночи на отдых, а с рассветом — на наблюдательный пункт. Да, это и есть главное…
В темноте послышались чьи-то шаги.
Костромин остановился, прислушался. Шаги стали отчетливее. Пригнувшись, Костромин различил две фигуры. Нет, это не патрули: фигуры двигались неуверенно и слишком близко друг к другу.
Костромин лег на землю, достал пистолет.
— Стой! Кто идет?
Никто не отозвался. Странные силуэты — один широкий и горбатый, другой тонкий — шли прямо на него.
— Стой! Стрелять буду! — крикнул Костромин громче.
— Не стреляй, дяденька, — послышался из темноты тоненький девчоночий голос.
Костромин вздрогнул от неожиданности. Подпустив идущих вплотную, он поднялся, направил луч фонарика на неизвестных.
Пожилая женщина с мешком за плечами несла на руках мальчика лет трех. Мальчик проснулся от света, открыл глаза, но, ослепленный, тотчас закрыл их снова. Рядом с женщиной стояла девочка лет двенадцати.
Костромин, жалея и негодуя, спросил:
— Вы что, оглохли? Почему не отвечаете, когда окликают?
— А чего отвечать-то, — сказала женщина. — Кому надо, тот сам подойдет.
— Вот дура! — вырвалось у Костромина. — Убьют ведь!
— Немцы не убили — свои не убьют. А коли и так — беда не велика, оно и лучше.
В голосе ее не было ни раздражения, ни злости, и от этих спокойных слов у Костромина по спине пробежали мурашки. Он опять на секунду включил фонарик.
Широкоскулое, еще не совсем
