в кресло тело, и все поглядывал на дверь: боялся, как бы не вошел кто из студентов. Уже поздно, да кто их знает? Может, у них комитет или еще там что! Галина поняла, протянула руку: на ладони лежал ключ. Сказал себе: ну, что ж! Может, тогда придет покой?
Покоя не было. Были опустошенность и безразличие. И несвежая с похмелья голова. Жена заметила озабоченно:
— Ты стал выпивать каждый день. И эти поздние возвращения…
С раздражением перебил ее:
— Ты же знаешь, мы собираемся у Козлова. Теперь-то я могу, наконец, позволить себе хотя бы немного отдохнуть? Кто-кто, а ты-то должна знать, как я вымотался за последние годы.
— Все это так, — нежная кожа лица Софьи от волнения всегда покрывалась пятнами. — Но ведь ты терпеть не мог карты! А теперь преферанс каждый вечер. И обязательно под бутылку… В душной, прокуренной комнате. Разве это полезно для здоровья? И вообще, так бездарно терять время…
Жена говорила что-то еще, а он подумал: надо предупредить Козлова. На преферанс к нему ходили с Шишкиной, она режется в карты не хуже мужчины. Однако далеко не все вечера они проводят у Козлова. Выругался про себя: «Черт! Приходится врать…»
С Шишкиной в его жизнь вошла не только ложь. Не мог уже и не пить. Случалось, пропускал рюмку с утра. Чтобы хватало потом смелости не прятать глаз от студентов и товарищей по работе. Многие уже, наверное, догадываются об их отношениях, об этом уже, конечно, идут всякие разговоры. Галина ходит победительницей, высоко вскинув голову, цокая каблуками, затаив усмешку в углах губ. Раньше она их не красила, они и так были хороши, теперь мазала и губы, и веки.
Днем, трезвый, ненавидел ее. Это Галина ввергла его в стыд. Пробуждала в нем самые темные чувства. Он даже и не догадывался, что они свойственны ему, дремлют в нем. Шишкина всегда была готова утолить желание выпить. В ее присутствии мог позволить себе многое, что никогда не пришло бы в голову при жене. Когда вспоминал об этом потом, протрезвившись, становилось не по себе и, чтобы справиться с этим тягостным чувством, снова пропускал рюмку.
Шишкина первые дни болезни Иннокентия, как и все на кафедре, время от времени навещала его. Теперь не бывала и не любила отпускать к Тучину и Гусева. Догадывалась? У нее было какое-то непостижимое чутье. Каждый раз нужно было придумывать что-нибудь, чтобы обмануть ее бдительность. Да и самому бывать у Тучиных становилось все труднее. Там все оставалось по-прежнему. Более того, пережитые испытания еще больше сблизили Иннокентия с дочерью. Ирина собиралась положить его к себе в больницу: теперь было уже можно провести курс лечения. Гусеву с его нечистым теперь внутренним миром просто не было теперь места в их обществе. Остро чувствовал это и бывал у них все реже, засиживался все меньше, молчаливый, виноватый. Ирина уже не выходила провожать его, и не смел просить об этом.
Видимо, стало известно что-то и Софье. Жена дала понять об этом не сразу. Вначале снова завела разговор о картах и выпивке, холодно, осуждающе:
— Видимо, то, что заложено в человеке с детства, рано или поздно даст о себе знать. Помнишь, твоя мать рассказывала об отце? Вот и в тебе проснулся мужик, темный, лесной. Преферанс, постоянные застолья, анекдоты, куда уж дальше? Вся культура насмарку. Значит, она была только внешней, ты не усвоил ее органически, все оказалось показным, и я попалась на эту удочку…
Молчал угрюмо, возражать не хотелось, а Софья добавила с горечью:
— Дело за женщинами, за мимолетными случайными связями. Они ни к чему не обязывают.
Усмехнулся про себя: «Как же, не обязывают! Пусть он попробует побрыкаться теперь у Галины. Зажала так, что и голоса не подашь».
Жена собрала кончиками пальцев слезы.
— Уедем мы, пожалуй, с ребятами к Маше. Они скоро по институтам разъедутся, я работу себе найду. Проживем.
Он еще сумел разыграть оскорбленную добродетель. Жена терпеливо выслушала и решила:
— Хорошо, подождем до весны. Посмотрим. У ребят занятия кончатся.
Зима прошла как в чаду. Жил теперь как бы в трех измерениях одновременно: пресноватый, насыщенный материнскими заботами мир Софьи. Горячечный бред объятий Шишкиной. Жадное, свежее тело Галины лишало рассудка. И все же и этого было, по-видимому, недостаточно. Приходило время, и возникала острая потребность увидеть Ирину, услышать ее голос, проникнуться светлой доброжелательностью тучинского дома. Здесь всегда как бы царил праздник духа. А он, оказывается, нуждался еще и в таком празднике.
Когда он в это апрельское утро вошел к Тучиным, Ирина стояла у окна в прихожей. Так задумалась, что не слышала его шагов. Некоторое время смотрел ей в спину. Дома Ирина ходила теперь в теплом вельветовом сарафане почти до пола, поддевая под него светлые кофточки. Плотная ткань обрисовала молодую фигуру, в низко склоненной голове почудилась грусть. Сердце зашлось от нежности. И не предполагал, что истосковался до такой степени. Подумал: «Не надо было поддаваться Галине! Только… что бы это изменило?»
Ирина почувствовала его присутствие, обернулась, но глаза не потеплели, как раньше, не заискрились.
— А, это вы! — она сделала движение в сторону комнаты отца. — Сейчас. Я скажу папе.
— Минуточку! — он и сам не смог бы объяснить, как решился на это. — Вы избегаете меня, Ирина. Стали относиться ко мне не так, не…
Она подождала, пока он подыщет подходящее слово. Глаза опущены вниз, явно не хочет встречаться взглядом. Нужного слова он так и не нашел. Ирина кивнула понимающе:
— Да, Виктор Николаевич. И вы знаете — почему. Говорят: скажи мне, кто твой друг…
Подняла взгляд, но глаза так и остались непроницаемыми. И вся она была далекая, отчужденная.
— К чему этот разговор? В любом случае вы вольны поступать, как вам хочется.
Она подала им чай, но сама не осталась посидеть в старом кресле. Ждал, все поглядывал на кашемировый платок с розами, забытый на спинке. Пусть бы посидела хотя бы молча. Не пришла.
Иннокентий был возбужден. Рукопись его книги о птицах Сибири включили в издательский план. Искренне поздравил его:
— Рад я за тебя, старик! Теперь дело за здоровьем. Кончай с таблетками.
— А я что? Я стараюсь, — без улыбки отозвался Иннокентий. Почувствовал его взгляд на себе. — А ты запил, говорят? И… зря ты Соню обижаешь.
Невольно вскочил с кресла, пробежался к окну. За стеклом чернела влажная, освободившаяся от талого снега земля огорода.
— Жаловалась?
— Почему жаловалась? — возмутился Иннокентий. — Рассказала. Мы как-никак друзья, сам знаешь. Ты… — Тучин помолчал тяжеловато и добавил как
