и ясность мысли.
9
Рождество 1941 года было первым, которое предстояло провести в гетто.
И Корчак решил устроить детям праздник. Настоящий! С елкой, подарками и угощением.
Когда решение касалось других людей, Корчак непременно его исполнял, даже если оно казалось абсолютно невыполнимым.
Готовиться к празднику начали заранее.
Подарки собирали обществом помощи еврейским детям «Юные друзья Матиуша в Мокотове».
Нашли елку. Отыскали какую-то еду.
Но как это все переправить в гетто?
Договорились с водителем, который перевозил мусор, и на дно машины, под кучи мусора, положили подарки, мясные консервы и даже елку.
Это была хорошая придумка: охрана гетто даже не стала проверять мусорную машину.
Наступило Рождество.
Измученные, голодные, несчастные дети вошли в комнату, и — засияла огнями елка, под которой лежали подарки, а на столе их ждало угощение.
Да, это — пир во время чумы.
Но это и праздник, который делал детей чуть-чуть более счастливыми.
Кто сказал, что нельзя быть счастливым даже в аду, в предчувствии смерти?
Дети робко ели угощение, не веря своему счастью, танцевали. Пели тихо — чтобы не привлекать внимания, — но зато любимые песни.
Кусочек счастливого мира посреди войны. Рай среди ада.
И это все сделал он: человек, ощущающий себя старым и беспомощным.
Человек, которому еще предстояло совершить главный подвиг своей жизни…
Глава двадцать пятая. Бессмертие
1
Януш Корчак не просто думал о смерти, но жил в постоянном ее ожидании. Окончательно свыкся с тем, что должен будет уйти.
Кажется, уход не пугал его, а даже в какой-то степени им ожидался.
21 июля 1942 года (за день до дня своего рождения) он записывает в дневнике:
«Трудная это задача — родиться и научиться жить. Мне остается куда более простая задача: умереть… После смерти может быть снова трудно, но я не думаю об этом. Последний год, или месяц, или час?
Я хотел бы умирать в сознании и сознательно. Я не знаю, что сказал бы детям на прощание. Я хотел бы сказать так много и так, чтобы у них была полная свобода в выборе пути»[179].
Вчитайтесь внимательно в эти слова.
Корчак готов поверить… Да что там! Он знает, что его убьют. Однако не боится гибели, веря в то, что смертью существование не заканчивается: «…после смерти может быть снова трудно».
Но дети… Верить в их гибель нет сил: у них должна быть полная свобода в выборе пути.
Каково это: жить педагогу, который каждую секунду переживал за жизнь своих воспитанников, предчувствовал их гибель, но не хотел, отказывался в нее поверить?
Это и есть ежедневный подвиг педагога.
Откуда брал на него силы человек, ощущающий себя пожилым и больным, — так и останется тайной.
Вообще, чем больше узнаешь Корчака, тем больше понимаешь, сколько с ним связано загадок. Так, наверное, со всеми гениями бывает: они все загадочны.
2
18 июля 1942 года воспитанники Корчака еще сыграют пьесу Рабиндраната Тагора «Почта» (о чем мы уже рассказывали).
Да — трагический, печальный спектакль. Но все равно это — театр: зрители, подобие сцены и декораций, актеры…
Корчак из-за всех сил до последнего своего мгновения будет стараться имитировать нормальную, мирную жизнь. Не для себя — для детей. Это и есть тот самый «возвышающий обман», который дороже «тьмы низких истин»…
22 июля 1942 года в Варшаву приходит приказ об уничтожении евреев Варшавского гетто. Начинается «большая акция ликвидации Варшавского гетто»: в течение 46 дней будут убиты 260 тысяч ни в чем не повинных людей.
А всего в Треблинке убиты, по разным оценкам, от 750 до 810 тысяч человек, 99,5 процента которых — евреи.
22 июля — день рождения Януша Корчака. Ему исполнилось 64 года. Или 63…
В дневнике — о дне рождения ни слова.
В дневнике — совсем иные слова: «Плюнуть и уйти. Я давно уже взвешиваю эту идею. Дальше — петля, пушечное ядро у ноги»[180].
Приказ об уничтожении приходит в Юденрат.
Юденрат — орган управления гетто, которым формально руководили евреи, но фактически, разумеется, они исполняли распоряжения гитлеровцев.
Получив приказ и поняв, что речь идет о полном уничтожении евреев, в том числе женщин, стариков и детей, председатель Юденрата Адам Червяков кончает жизнь самоубийством.
После его смерти находят записку: «От меня требуют, чтобы я своими руками убивал детей моего народа. Другого выхода, кроме смерти, у меня нет»[181].
Слухи о самоубийстве Червякова и о его записке немедленно распространяются по гетто.
Люди понимают, что надежды на спасение нет.
Бежать? Нет никакой возможности.
Бунтовать? Нет сил и нет еще того отчаяния, которое приведет к бунту. Они придут — но позже.
Восстание в Варшавском гетто случится 19 апреля 1943 года, уже после гибели Корчака. Оно будет жестоко подавлено. В его огне сгорят многие документы, связанные с последними днями и часами жизни Януша Корчака.
3
Каким-то чудом дневник — а может быть, его часть? — сохранился.
4 августа 1942 года Януш Корчак делает в нем последнюю запись:
«Я поливаю цветы. Моя лысина в окне — такая замечательная мишень.
У него карабин. Почему он стоит и спокойно смотрит?
Приказа не было.
Может, на гражданке он был деревенским учителем, может, нотариусом, подметалой в Лейпциге, кельнером в Кёльне?
Чтобы он сделал, если бы я ему кивнул? По-приятельски помахал бы рукой?
Может быть, он даже не знает, что все так, как есть?
Он мог только вчера приехать издалека»[182].
На этом дневник обрывается навсегда.
4
Вокруг гибели Януша Корчака возникло огромное количество историй, и не вдруг разберешь, где здесь правда, а где — легенда.
Одна из этих легенд (или правд) гласит: для того чтобы сообщить Корчаку о том, что надо собирать детей в Треблинку, был послан немецкий солдат, который сам был сиротой. Фашистам казалось: такому человеку будет проще объяснить Корчаку, что надо делать, дабы избежать лишних эксцессов.
Так и случилось. Солдат пришел — все объяснил. Корчак и Вильчинская все поняли. Без эксцессов. Пошли собирать детей.
Солдат доложил. Получил похвалу начальства.
А на следующий день его нашли мертвым: солдат-сирота покончил жизнь самоубийством.
Легенда? Правда?
Если правда — жуткая. Ну а если легенда, то ведь придумали именно такую.
Безусловная правда состоит в том, что 5 августа 1942 года, под дулами автоматов, немцы вывели около 200 воспитанников детского дома и отконвоировали на Умшлагплатц.
С этой площади путь был один — в Треблинку, в газовые камеры.
Очевидец этих событий вспоминает: «С непонятным хладнокровием Корчак режиссировал свой отход в небытие. И не было еще более ужасного зрелища, чем эти дети, празднично одетые, шествовавшие
