К. Э. Циолковского ещё при жизни похоронить его имя в заговоре молчания, оно выбилось к свету, подобно тому как живая трава пробивается к жизни, минуя камень, как поднимается вверх, к Солнцу, побег лозы на перекопанном винограднике…
Признать в недипломированном человеке зачинателя огромного научного направления было невозможно. Признать — это значило совершить неблаговидный поступок против своего круга, преступление против своей касты. Это значило пойти против установившихся традиций. Это было равносильно приглашению к царскому столу волжского бурлака. Такого случая не бывало. И хотя в душе некоторые считали Циолковского достойным того, чтобы впустить его в «дом науки», большинство злобно отвергали это намерение и предпочитали держать его на почтительном расстоянии. Работы К. Э. Циолковского большинству людей, знакомых с ними, казались отрешёнными от практики, заумными, фантастическими, а следовательно, бесплодными, не приносящими какой-либо выгоды ни автору, ни другим людям. Это непонимание его работ также отшатывало от К. Э. Циолковского людей даже широкого охвата, даже передовых исследователей. Где же при таких неблагоприятных обстоятельствах он мог получить реальную поддержку, кроме пустых обещаний, которых он получал немало, да и то только для того, чтобы отделаться от К. Э. Циолковского, как от назойливой мухи? Такое положение оставалось неизменным и нелепым в течение многих десятилетий. И самое замечательное: К. Э. Циолковскому никогда и ни в чём не отказывали, ему всегда обещали, вежливо и любезно, но ничего не делали. Это было деликатно, но беспощадно!
При следующем разговоре Константин Эдуардович был ещё более откровенным.
— Всю жизнь, — говорил он, — я был под яростным обстрелом академических кругов. При всяком удобном случае они стреляли в мою сторону разрывными пулями, наносили мне тяжёлые физические ранения и душевные увечья, мешали работать и создавали условия, тяжёлые для жизни. Спрашивается: чем я был не угоден этим учёным? Жил я в Калуге, никого не задевал, ни с кем не вступал в дискуссии, никого не обижал, и тем не менее меня ненавидели, презирали, чурались моих писаний и высказываний и зло критиковали их, считая всё, что я создал, бредом умалишённого, беспочвенной фантазией самоучки. И в то же время у меня были неоспоримые доказательства того, что мне завидовали, тайно, исподтишка. Когда я создал первую в России аэродинамическую трубу, даже корифеи аэродинамики скорчили гримасу и решили мне мстить самым безжалостным образом. После первого, непосредственного и потому искреннего признания моей заслуги в этом деле уважаемые корифеи опомнились и решили узурпировать моё первенство в этом деле! А для того чтобы иметь возможность совершить эту узурпацию, надо было организовать заговор молчания, т. е. молчать и молчать о моих работах при описании конструкции аэродинамической трубы и опытов с ней. И действительно, никто в печати ни разу не упомянул о моей первой в России аэродинамической трубе, как будто её и в помине вообще не было. Знали же о моей трубе и об опытах с ней многие учёные Московского университета и Российской Академии наук. Н. Е. Жуковский, давший словесно благоприятный отзыв об этих моих работах, за всю свою долгую научную деятельность, десятки раз ссылаясь на исследования с аэродинамической трубой, ни разу не упомянул моего имени в печати. Как же это можно? Напечатать имя самоучки в сугубо научных трудах! Лучше удавиться. Его ученики не только следовали этому примеру своего учителя, но даже превзошли его. Заговор молчания приобрёл знак минуса. Это значит, что при словесном упоминании моих работ надлежало их ругать, опорочивать, унижать, смешивать с грязью и т. д. Но предавать печати мое имя даже со знаком «минус» — Боже избави! Поэтому, ругая меня на лекциях и в частных разговорах, они не удостаивали меня чести увидеть моё имя на страницах статей или учебников. Если вы просмотрите все основные учебники по аэродинамике и воздухоплаванию вообще, учебники, написанные наиболее видными специалистами того времени, в них вы не найдёте моего имени — оно отсутствует. Моим именем пренебрегали, оно могло скомпрометировать, следовательно… да здравствует заговор молчания! Так проходили годы, десятилетия примерно с начала 90-х годов прошлого столетия.
Приведённый мною пример, — продолжал Константин Эдуардович, — не единичен, не является исключением. Наоборот, таких примеров я мог бы привести много, из них некоторые особенно показательны, особенно возмутительны!
По сути дела, заговор молчания — это обкрадывание человека, о научных достижениях которого молчат, а сами, пользуясь его данными, присваивают эти достижения себе! В этом именно и состоит «глубокое» значение заговора молчания. При упоминании об истинном авторе всегда выдвигаются вперёд псевдоавторы, т. е. воры. Заговор молчания — мощное оружие в руках научных или литературных разбойников. Зачем русские слова «вор» или «разбойник» заменять плагиатором или бандитом, русские слова звучат для русского уха куда сильнее!
— Думайте сами, — говорил Константин Эдуардович, — мог ли я рассматривать поступки некоторых наших корифеев иначе как разбой? Допустим, что известный нам учёный самостоятельно пришёл к тем же идеям, что и я, но ведь это было позже. Так что же, спрашиваю я вас, мешало ему назвать моё имя, ведь я был первым, кто изобрёл аэродинамическую трубу! От такого честного поступка слава его имени ничуть не уменьшилась бы, а, может быть, даже и возросла. И кто знает, быть может, моё имя помогло бы ему подольше сохраниться в памяти потомства. Кто знает! Кто на этот вопрос может ответить сегодня? Но моё имя было вычеркнуто, стёрто! Тщательно уничтожались строки, все слова, умерщвлялись все мысли, которые так или иначе были связаны с моим именем. Ненавистью и презрением было окутано моё имя! За что? Почему?
Ученики знаменитого учёного поддерживали заговор молчания опять в течение десятилетий. Они совершали таинства заговора молчания и не допускали, чтобы имя научного плебея Циолковского могло приобщиться к сонму посвящённых. Это была кастовость высокой жреческой марки. Высочайшей марки!
Сталкиваясь с этими фактами, я недоумевал, я был тогда слеп и не видел, вернее, не хотел видеть и признавать за действительность ту плохую игру, которую корифеи воздухоплавания играли. Уже к 1917 году я по сути перестал существовать как исследователь, с которым необходимо считаться. На моём имени стоял крест.
Однако Великая Октябрьская революция перевернула всё вверх дном. Враждебно относящиеся ко мне люди сами попали в невыгодное положение, и борьба со мной уже не представляла для них чего-то самодовлеющего. Наоборот, имя гонимого и преследуемого за свои фантастические идеи человека, не требующего ничего для себя, стало многим импонировать. Искатель истины в глазах многих должен был походить на меня, тем более что я ни от кого и ничего не требовал. Я был предельно ограничен в своих желаниях и мог довольствоваться куском хлеба. Семья требовала чуть большего,
