для вас на земле.
Она не понимала. Черная тень ползла откуда-то из угла к ней (видимо, туча заволакивала месяц), и она смотрела на нее, и зрачки, и глаза ее все ширились, ширились, ширились.
Ветер вдруг загрохотал где-то полу оторванной ставней, завыл, заскулил в дымоходе. И это было так неимоверно похоже на далекий грохот копыт дикой охоты, на нечеловеческий крик: «Роман! Роман! Выходи!»
Это было так похоже на все это, что я содрогнулся.
А она вдруг закричала, прижалась ко мне так, что я чувствовал ее грудь, линию живота, колени под тонким флером, вцепилась в меня, и я, подвластный неудержимому желанию, прижал ее всю к себе.
— Проклятые деньги! Проклятые деньги! Заберите, заберите меня отсюда, заберите!.. Сильный, великий, человек мой, властелин, забери меня отсюда! Тут так страшно, так холодно, так мрачно! Я не желаю, не желаю умирать...
Я перенес ее на кровать, легкую, как ребенок. «Копыта» все еще грохотали за окном. Она так вцепилась в мои руки, что я почувствовал настоящую боль.
— Заберите, заберите меня!.. Я не могу, я не могу...
И все прижималась ко мне, ловила мой взгляд, пряталась за мою грудь.
Я отворачивал лицо, я задыхался. Но я не мог. Это налетело, как нашествие, и слабый человек не выдержал. Я прижал ее к себе, ловил ее губы, и они неумело отвечали на мои поцелуи. Руки мои утопали в ее волосах, в море ее волос, сердце ее колотилось возле моего.
— Дорогая, мой светлый хохлик... [34] Никто не тронет тебя... Я тут, я с тобою...
И я вновь целовал ее руки и шею.
Я не мог сдерживаться. Все слилось, закружилось в красной круговерти, и она простила мне даже боль.
***
Луна спряталась за домом, последние отражения ее лучей падали на лицо, лежавшее у меня под мышкой, на радостные, спокойные глаза, смотревшие во мрак.
Почти рыдая от счастья, которое всегда овладевает первым и первой, когда никто прежде не касался так лицом твоей руки, я с ужасом подумал, что она, моя первая, единственная, навсегда своя, могла, если бы эти мерзавцы добились своего, быть похожей в чем-то на ту, в доме Кульши.
Этого не будет. Нежностью, вечной благодарностью, добротой — я сделаю так, что исчезнет ее сомнамбулизм. Ни одного обидного, ни одного черствого слова не скажу я ей. Разве не венчал нас невыносимый ужас, ожидание смерти, общее желание обыкновенной теплоты. Разве не рисковали мы друг для друга? Разве не взял я ее как величайшее счастье, на которое не надеялся?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Вот и все. Через день впервые за все эти дни солнце вместе с легким утренником пало на болота, пустоши, на старые ели парка, на замшелые стены поместья. Высокая трава была осыпана белой холодной пудрой и розовела от первых лучей солнца. И стены были розовыми, даже помолодели, проснувшись от тяжелого сна, висевшего над ними три года. Молодо блестели радужные оконные стекла, солнце бросало негреющие лучи, и откосы потели от него, трава на них становилась мокрой.
Мы уезжали. Экипаж стоял у крыльца поместья, небогатые пожитки привязали сзади. Я вывел из дома Яновскую, закутанную в легкую шубку, и сам сел в экипаж рядом. Мы бросили последний взгляд на дворец, в котором изведали боль и страдания и нашли, неожиданно для себя, любовь, за которую не жаль отдать и жизнь.
— Что ты думаешь предпринять с этим? — спросил я.
Яновская передернула плечами, как от мороза.
— Старинные вещи отдам музеям, остальные пускай берут те мужики, которые встали на защиту своих хат и спасли меня. Дворец тоже отдадим под больницу, школу и еще что-нибудь.
И горько усмехнулась:
— Майорат! Столько крови, такой клубок подлости, коварных преступлений, интриг... И ради чего? Горстка золота... Нет, бог с ним, с майоратом, гори он ясным пламенем!..
Я обнял ее за тонкие плечи.
— Я так и думал. Так и следовало делать. Без надобности нам это, если мы отыскали друг друга.
Мы оставили во дворце новую экономку, вдову с ребенком, которых я подобрал тогда на дороге. Слуги тоже остались на своих местах.
И мы очень легко вздохнули, когда дворец исчез за поворотом аллеи. С кошмаром было покончено.
Когда мы выехали из парка на вересковую пустошь, шедшую возле Волотовой Прорвы, и врата затворились за нами в последний раз, и уже заскакали вокруг курганы и пустоши, я увидел человека, стоявшего у дороги.
Человек этот пошел большими шагами нам навстречу, задержал за уздечку коня, и мы узнали Рыгора. Он стоял в своем тулупе, спутанные волосы падали из-под магерки на лоб, на добрые детские глаза.
Я спрыгнул с воза.
— Рыгор, дорогой, почему не пришел попрощаться?
— Хотел одних вас встретить. Тяжело мне после этой истории. Вы молодцы, что уезжаете, тут повсюду вам все будет напоминать старое.
Полез рукою в карман и, покраснев, достал оттуда глиняную куклу.
— Это вам, Надея Романовна... Может, поставите где, вспоминать будете.
Надея взяла его за виски и поцеловала в лоб. Потом сняла с ушей сережки и положила их в широкую черную ладонь охотника.
— Будущей жене твоей.
Рыгор крякнул, покрутил головою.
— Бывайте вы, бывайте лучше поскорее. А то один грех с вами, разрюмишься, как баба... Дети вы. Желаю вам наилучшего, самого хорошего на земле.
Я расцеловал Рыгора от всей души.
— Рыгорка! Лучший друг! Едем с нами, пересидишь то время, когда будут искать Дуботолка и других. А то еще какой-нибудь паскудник убьет тебя.
Глаза Рыгора посуровели, и желваки зашевелились на челюстях.
— О, пусть попробует!..
И руки его сжали длинное ружье, даже вены на них вздулись.
— Оружие в руках. Вот оно, пускай возьмут. Не поеду. Мое царство — леса. И это царство должно быть счастливым.
— И я верю в это,— просто сказал я.
Когда мы отъехали далеко, я с опушки еще раз увидел на кургане его большой силуэт. Рыгор стоял на фоне красного неба с длинным, выше головы, ружьем в руках, в тулупе шерстью наружу, который обтягивал его статную фигуру. Ветер развевал его длинные волосы.
Царь лесных мест!..
Мы проехали леса через день, тоже на рассвете. Тут только я понял, какая была разница между яновскими окрестностями и этой землей. Мокрая высокая трава, солнце, радость...
И над чистыми хатами большущие гнезда аистов и голубая тишина.
Это была новая, совсем другая Беларусь. Там и сям стояли на
