воспитателям, — и изучая с ними математику, физику, биологию и классическую литературу. Не сказать, что я сам был светоч знаний, но все же кое-что в голове осталось со школьной и университетской скамей. Главное — дети учились новому, и мне этого хватало.
После гибели бригады Зуева, ничего подозрительного на заводе больше не происходило. Леша так и не вспомнил обстоятельства нападения — тот вечер полностью вывалился из его сознания. Странных происшествий, несущих угрозу моей или Лешиной жизни, тоже более не случались, и я расслабился, посчитав все былое цепью случайных событий, произошедших без чьего-то злого умысла. По поводу же зуевцев, насколько я понимал, так ничего и не выяснилось, видно, НКВД и милиция тоже все списали на несчастный случай.
Я окончательно втянулся в новую жизнь и почти не вспоминал о старой, разве что иногда сны приносили мне яркие куски прошлого, и тогда картины моей молодости всплывали вновь, и я переживал заново все, что уже успел совершить прежде.
Шестнадцатого января в «Уральском рабочем» опубликовали статью «Танковый корпус вне плана». В ней три области: Челябинская, Свердловская и Молотовская* взяли на себя обязательства по выпуску танков и самоходных машин — «Столько боевых машин, сколько необходимо для одного танкового корпуса». Люди обязались оснастить новый корпус всем необходимым, от пуговиц на форме до танков, а так же обучить своих добровольцев-рабочих водителей. Но официального приказа до сих пор не было, и мы все его ждали.
*Сейчас Пермская область.
В феврале мне исполнилось семнадцать, но, варварским образом подправив паспорт, я прибавил целый год. Конечно, оставались и другие документы с точной датой моего рождения, но кому надо копаться в кипе бумаг? Правильно, никому. Вот и я на это надеялся, ожидая, пока представится возможность подать документы на фронт.
Близилась весна, но лишь по календарю. Погода все так же не радовала, бесконечные холода создавали впечатление, что все это продлится вечно, что тепла более не будет и весь мир накрыла вечная мерзлота.
Мы с Лехой написали заявления с просьбой о зачислении в создающийся танковый корпус и теперь ждали решения комиссии. Я не забыл приложить рекомендательные письма от Евсюкова и Корякина, а так же вырезку из «Комсомолки» с той самой старой статьей про меня, и из свежей «Челябки» с интервью. Проскочила мысль попросить и Зальцмана написать рекомендацию, но я постеснялся к нему обратиться, да и не встречал его в последнее время, даже на полигоне. Хотя такая записка наверняка решила бы вопрос.
Десятого марта я заскочил в кабинет, который занимала наша комсомольская ячейка, и увидел, что стол Снегиревой завален грудой документов, а сама она сортировала бумаги по какому-то лишь ей ведомому принципу.
— Буров? — удивилась она моему появлению. Здесь я был редким гостем. — Чего надо?
— Да вот зашел узнать, когда решится мой вопрос.
— Что за вопрос? — не поняла Маша.
— Я заявление писал, хочу в корпус. Говорят, на днях будет приказ о его формировании.
Снегирева устало провела рукой слева направо, указывая на сотни листов документов, грудой покрывавших ее стол.
— Видишь? Знаешь, что это? Заявления! Каждый хочет попасть в корпус, многие пишут чуть не каждый день, а мне разгребать… и это только члены комсомола, боюсь представить, что творится в парткоме. Возьми, почитай!
Я взял со стола первый попавшийся лист. Корявыми старательными буквами там было начертано: «В объединенную ячейке ВЛКСМ от комсомолки сборочного цеха №3 И. П. Мироновой. Заявление. Искренне прошу зачислить меня в ряды бойцов Особого Уральского танкового корпуса. Во время Отечественной войны я научилась водить трактор, и сейчас хочу пересесть на боевую машину, чтобы помочь нашей доблестной Красной Армии изгнать ненавистных захватчиков с Советской земли. Клянусь, что буду громить врага, как этому учит нас Родина-мать!»
Я осторожно отложил письмо в сторону, взял другое.
«Заявление от Ивана Спиридонова. Прошу зачислить меня в Танковый корпус. Мне только шестнадцать лет, но я обещаю беспощадно бить врага и никогда не испугаюсь. У меня имеется счет к гитлеровцам за смерть моих сестер и брата».
Я брал одно заявление за другим, но видел одно и тоже. Каждый просился в корпус, приводил аргументы в свою пользу, доказывал, требовал, умолял.
— Понял теперь, Буров? Жители Урала уже собрали более семидесяти миллионов рублей на оснащение корпуса, суммарно подано более ста десяти тысяч заявлений, что в двенадцать раз больше необходимого, поэтому отбор проводится самым тщательным образом. Выбираем квалифицированных специалистов, активных коммунистов и комсомольцев. Я видела твое заявление. Будет собрание, будем решать. А теперь, иди, не мешай работать…
Из кабинета Снегиревой я вышел в задумчивости. Такими темпами я могу и не попасть в число избранных, несмотря на рекомендательные письма. Нужно было придумать какой-то неожиданный ход, чтобы потом не остаться в дураках. А в бригаду я должен был попасть непременно. На заводе работы выше головы, да и на полигоне тоже… но мое место не здесь, я это чувствовал.
У проходной повесили большой плакат «Агит-окно №10», на котором родина-мать с мертвым ребенком на руках указывала пальцем на токарный станок, за которым трудился рабочий. Снизу чернела крупная надпись: «Мсти у станка!»
В левой части плаката было написано стихотворение:
— Видишь ли ты ее слезы, рабочий?
Слышишь ли голос призывный ее?
Сделать рабынею враг ее хочет,
Сжечь твои нивы, жилье твое…
Пусть это пламя коснется сердца,
Тверже будет в труде рука.
И пулею мсти стервятнику-немцу,
И мсти ему у станка!
Помни все. Ничего ты врагу не забудь:
Ни виселиц, зверств и ни пытки огнем,
За все разрушенья безжалостным будь
И за все мсти, товарищ трудом!
Пусть пулей летит за деталью деталь
Для мести, согретая в сердце твоем.
Дай больше их фронту, ярость влей в сталь!
Мсти, товарищ, мсти грозным трудом!*
*(прим.авт) к сожалению, не сумел найти фамилию
